– Чего стоим, бездельники? Живо сестру будить!
Папа за ее спиной улыбнулся почти по-старому. А Дилька радостно завопила из комнаты:
– А я встала давно!
– Ой ты умничка моя. Пулей умываться и завтракать, – скомандовала мама.
За завтраком тоже было почти по-старому: мама подкладывала всем разные кусочки, Дилька трепалась, болтая ногами, папа молча мёл, а я думал, как можно так одинаково худеть, если один такой прожорливый, а другая, кажется, третий день ничего не ест – только чай пьет. Много пьет, правда.
Папа с мамой оба похудели, можно сказать, страшно. Нет, скорее, некрасиво. У папы щеки, например, ввалились так, что оттягивали нижние веки, и глаза сделались как у пса бассет-хаунда. И не блестели совсем – в отличие от маминых. Мама зато стала слишком остроносой и тонкогубой. Зато она хоть как-то с Дилькой беседовала. А папа, говорю, мёл. Молча. И первый раз голос подал, когда Дилька похвалила чудесную погоду. Всем корпусом повернулся к окну, поспешно набычился и промычал сквозь набитый рот.
– Что? – спросила мама, не отвлекаясь от намазывания очередного бутерброда для Дильки.
Папа все так же, монолитом, повернулся к столу, глотнул так, что горло раздулось, как у кобры, и сказал, подняв и опустив руку:
– Неприятно просто.
– Что неприятно? – удивилась Дилька, а мама сказала:
– Авитаминоз. К врачу, к врачу.
– Сама, – ответил папа и откусил полбутерброда.
Дилькиного.
Дилька обиженно засопела, глаза у нее забегали и остановились у мамы за спиной.
– Мам, смотри, какие голуби! – воскликнула Дилька.
– Да, очень красивые, – согласилась мама, намазывая маслом последний ломоть.
А ведь когда за стол садились, я целый батон почал.
– Нет, ты смотри, один вообще белый! – не унималась сестра.
Голуби были действительно красивые, один совсем белоснежный, второй коричневый в серую крапинку. Бродили по нашему карнизу, беспокойно косясь в комнату.
– Да, я вижу, – сказала мама не оборачиваясь.
– Да ты даже не оборачиваешься, – обиженно протянула Дилька.
Мама резко выпрямилась, положив руки на стол, – нож брякнул о тарелку, – как-то непонятно приблизила лицо к Диле – не вставая и особо не вытягивая шею – и назидательно сказала:
– Я знаю, когда и куда оборачиваться, поняла? Нет никаких голубей.
Дилька и я посмотрели ей за спину. На карнизе было пусто.
Я почему-то вспомнил дурацкий сон и понял, что пора все-таки спросить. Хотя бы о том, выходил ли папа ночью из квартиры.
И тут папа захохотал – давясь и всхрапывая, задрав лицо к потолку и растопырив руки.
Он был не распухший, не в плаще, а в костюме и лицо не отворачивал, – но все равно меня как в колодец макнули. Я застыл, боясь что-то сказать или пошевелиться. Больше всего