Сунув голову в дверь, он промычал: «Блин», потому что уронил ключи. Я посмотрела на него, как бешеная собака на ляжку почтальона, а когда он выпрямился, запустила в него пушистой подушкой из ангорской шерсти, на покупке которой он настоял, потому что увидел нечто похожее в «Метрополитен Хаус».
– Вот дерьмо! – завопил он, потому что подушка пришлась ему по голове, и он подпрыгнул на два фута в воздухе, чуть не ударившись о дверную раму. Черт, подумала я, совсем немножко не допрыгнул.
– Что ты тут делаешь? – поинтересовался он, предусмотрительно отступив на шаг назад. – Ты никогда не бываешь дома в выходной.
Я скрестила руки на груди.
– Тебе напомнить, герой ты наш? Я прохожу химиотерапию и работаю на дому, – я вытянула руку, – и, само собой, верни мне ключи.
– Блин, Нат, извини. Я не знал, что ты здесь. – Он сжал переносицу, как будто у него мигрень. – Но я тут оставил… ты не положила… в общем, у меня тут кое-какие рабочие бумаги. Я просто хотел их забрать.
– Выметайся, – сказала я, вооружившись еще одной подушкой.
– Да ладно тебе, Нат. Будь умницей. Мне просто надо найти эту хрень, и я уйду. – Он шаркающей походкой доплелся до журнального столика и положил на него ключи.
Взяв пульт, я включила сериал «Все мои дети» и прибавляла громкость до тех пор, пока весь дом не узнал о запутанных отношениях Эрики Кейн. Краем глаза я наблюдала, как Нед подходит к столу, открывает нижний ящик и роется в бумагах. Найдя две манильские папки, он сунул их в портфель и завис, читая какой-то отчет, который затем смял и бросил в мусорную корзину под столом. Потом продолжил раскопки.
– Тебе это нужно? – Он показывал мне визитку. Я прищурилась, чтобы разглядеть надпись, поэтому он перевернул карточку и прочитал сам. Потом сказал уже мягче:
– Это мастер по парикам, Адина Зайдель.
Придя домой после первого сеанса у доктора Чина, я сунула визитку в ящик со всяким барахлом. Конечно же, подумала я, до такого никогда не дойдет. Прибегать к парику было для меня все равно что соглашаться на инвалидное кресло; я не нуждалась в поддержке чего бы то и кого бы то ни было. В голове эхом отозвался голос мамы:
– Нет слова «мы» в «Наталия», – она подчеркивала последнюю гласную, – а только «та» и только «я».
Она придумала этот стишок, когда мне было восемь. Мне предстоял первый день в новой частной школе, и, когда она привезла меня в класс, торопясь и попутно делая заметки в записной книжке, я знала, что она хочет поскорее уйти, но все же не могла не попытаться ее остановить. Поэтому я цеплялась за нее, пока не перекрутила ей пиджак до такой степени, что все пуговицы перевернулись; я громко рыдала, и по щеке у меня текла сопля. Моя сгорающая от стыда мать, моя бедная мать, промучившись со мной добрые тридцать пять минут и – как она особенно любила подчеркивать – не прибегая к помощи лекарств, извинилась перед учителем и выволокла меня из класса. Я