Много среди соседей Исхака таких, кто просто не попал в другие вузы и подал документы в «сельхоз», чтобы не терять год. Есть тут, правда, и бывшие фронтовики, они донашивают гимнастёрки и шинели, полны жажды знаний. Держатся фронтовики особняком, с малышнёй вроде Исхака не якшаются, после лекций идут в библиотеку и сидят там до темноты. Им чаще, чем остальным, выдают талоны на дополнительное питание, вообще им, несомненно, легче, чем таким, как Исхак, – сказывается военный опыт, умение удобно располагаться в трудной обстановке. Вскоре после начала занятий бывшие фронтовики сумели отвоевать себе в общежитии комнаты поменьше, а в больших осталась разная малышня.
С уходом старших дисциплина и вовсе разладилась. До поздней ночи разговоры, похвальба о девушках, азартные карточные игры. Исхак всего этого не любил, многое ему, скромному деревенскому парню, казалось диким. Казалось, что он не в силах выдержать такую жизнь, что надо уезжать домой, в деревню. Удерживали его от этого только письма матери. Нужно было оправдать её надежды.
Чтобы научиться разбирать письма Махибэдэр, Исхак выучил арабский шрифт. Учил тайком, потому что хорошо помнил, как в пятом классе его высмеяла их классный руководитель, разноглазая Мардия-апа. Узнав от матери, как пишется по-арабски его имя, он начал писать на заборах и классной доске арабским шрифтом «Исхак». Мардия-апа высмеяла его при ребятах, мол, он, как мулла, учит «божественные» буквы, потащила мальчика к директору, там его тоже обругали за то, что учит буквы Корана… Поэтому Исхак и в Казани сначала пытался заниматься самостоятельно, вспоминая то, чему учила его мать, однако вскоре узнал, что при университете на татарском отделении обучают арабскому языку. Знакомые Исхака, окончившие, как и он, школу в деревне Мэлле, дали ему арабский шрифт, пригласили приходить в литературный кружок: многие из них помнили, что Исхак в школе баловался стишками.
Придя на занятия кружка в первый раз, Исхак растерялся. Сдав на вешалку старый лицованный солдатский бушлат, который мать выменяла на мешок картошки у проезжего солдата, он остался в латаном-перелатаном кургузом пиджаке. У них в институте его одеяние мало чем отличалось от одежды других студентов, да и в тесных полутёмных коридорах и аудиториях не слишком бросалось в глаза, кто как одет. Здесь были высокие потолки с яркими люстрами, натёртые сверкающие полы, толпы хорошо одетых иностранных студентов, нарядные девушки на высоких каблуках, в пышных меховых шапках. Только увидев знакомых из Мэлле, одетых приблизительно так же, как и он, Исхак почувствовал себя увереннее, затерялся среди них.
В аудитории, где должно было проходить занятие литкружка, какой-то кудрявый черноусый парень в красивом, полуспортивного покроя костюме играл на пианино чардаш.
– Это мадьяр, – шепнул Исхаку его знакомый парень. – Учится на историческом факультете.
Появилось ещё четверо венгерских студентов, подошли к тому, который