«Государь мой всемилостивец! – писал он. – Позволь в Москву ехать… Жена моя живет в чужом подворье, негде голову приклонить. Да и дочери без моего участия впадают в лихо». Жена жила все-таки не в чужом подворье, дочери были живы-здоровы, но… Царь отвечал коротко и грозно: «В Москве быть вам, генерал-фельдмаршал, без надобности… А хоть и быть – так на Страстной седмице чтобы приехать, а на Святой – паки назад».
И все-таки дела Шереметева в Москве действительно «впали в худо». Плотник запил. Повар чуть не отравил барыню. Управляющий из Коломенского не казал носа. Племянник вздумал ввязаться в кулачный бой и чуть не забил до смерти жениха одной дворовой красавицы. Борис Петрович, прибыв в столицу, торопился навести порядок, в первую очередь добыл доктора изрядного, наказав ему: «Чтоб все снадобья давать, из дому не отходить и боярыню на ноги поставить!»
На войне бывает затишье, дни тянутся-ползут, будто гусеница под листьями. Дома же – «от Страстной до Святой» – дни летели, как птицы. Граф задумал строить новый дом. На Никольской стало тесно, на Воздвиженке же, где романовское подворье, было немного шереметевской земли, и каждое утро он отправлялся туда, смотрел за плотниками, каменщиками, однако работа двигалась чрезвычайно медленно.
И вдруг в Москве объявился Петр. Узнав про фельдмаршаловы беды, строго спросил:
– Почто, Боярд[5], не сказываешь про дом? Хочу я сам камень в дом твой укладывать!
Сразу разогнал нерадивых работников, велел разобрать начатый фундамент и принялся укладывать сам. А потом, взяв рубанок, огладил березовую теснину да так прошелся топором да рубанком, что все загляделись, а он хохотнул, взблеснув глазами:
– Надобно, чтоб дело играло, яко брага ягодная!
Работа после этого заспорилась, на земле запенилась желтая стружка.
В другой раз явился Петр с Алексеем, который смирно стоял в стороне, глядя, как орудует отец. Шереметева тронуло нежное и грустное выражение его лица, удивила комнатная бледность, особенно рядом с загорелым, полным жара лицом отца.
А потом как-то Шереметеву встретился царевич Алексей вместе с духовником его Афанасьевым.
– Не знаешь ли, Борис Петрович, где батюшка мой? – спросил он.
– Небось в Немецкой слободе, – ехидно поглядев на боярина, вставил Афанасьев, – где ж ему еще быть? С чужеземцами якшается…
Граф не знал, что ответить царевичу: всего ведь час назад видел он, как Петр проехал мимо него к Арбату. Там снят был дом для возлюбленной его Марты, той самой… Думал ли фельдмаршал, когда, взяв крепость Мариенбург, поселился в доме Эрнста Глюка и увидал его воспитанницу Марту, что дело обернется таким образом? Взял ее к себе в военные квартиры, полгода жила, потом увидал красавицу Меншиков (вот пройдоха!) и хитростью и посулами выманил ее и подарил Петру. Теперь