Я заварил чай, сделал себе пару бутербродов с сыром и маслом – вот уже пару лет, после введения талонов, эти продукты можно было свободно купить в магазине – и кинул несколько маленьких кусочков сыра котам.
Масла было несколько килограммов. Я выкупил его на все талоны, которые получал на «Плодушке», в каком-то сером одноэтажном здании. До талонов люди занимали очередь за маслом и мясом с утра. Это производило плохое впечатление на граждан. Мне же еще не нравилось то, что показывали по телевидению. Слава богу, была музыка на магнитофонных пленках. Кроме зарубежных исполнителей стали появляться отечественные. Но это отдельная песня.
Люди должны были уже два года жить при коммунизме, это обещал Хрущев, но то, что окружало людей, мало напоминало коммунизм. Талоны же это как-то особенно подчеркивали. С другой стороны, теперь всем были гарантированы масло и колбаса. Это, конечно, не коммунизм, но и не килька в томатном соусе.
До Хрущева, в каком-то смысле, на трибуну ООН не ступала нога человека. До меня, в самом прямом смысле, никто в нашем доме не убивал свою прабабушку. Я был почти уверен в этом. Как и в том, что, когда ее хоронили, мы быстро проехали больницу, в которой она провела два дня, в течение которых у нее брали всяческие анализы, и которые ничего хорошего, кроме старости, не показали. Потом она два года лежала почти помидором, а потом я ее убил…
Но вначале мы вернулись домой. Она лежала на полу и не могла пошевелиться. Мама с папой переложили ее на кровать, вызвали «скорую». Минут через пять пришла бабушка – ее дочь. «Скорая» приехала через полчаса.
Прабабушку я называл старенькой бабушкой, чтобы не путать ее с «молодой». Старенькая бабушка всегда была очень жива и, несмотря на свои годы, выглядела замечательно. Поэтому все надеялись, что скоро она пойдет на поправку. Но этого не происходило. Я все не мог поверить, что она может умереть. Через год в это перестали верить почти все. Прабабушка лежала на кровати, ходила под себя не только днем, но и ночью, как лунатик, иногда смеялась и никого не узнавала. Мама и бабушка очень уставали убирать за ней, ходить на работу и заниматься мной. У меня как раз началось то, что принято называть «трудным возрастом».
Старенькая бабушка не приходила в себя. Лишь однажды, когда ее в первый и последний раз оставили со мной, я увидел на ее лице осмысленное выражение. Она подняла голову и, глядя прямо в мои зрачки, сказала: «Милый». «Да, бабушка, это я», с надеждой и страхом выкрикнул я. «Милый», выговорила она еще раз с усилием и оттолкнула меня. Потом ее голова упала на подушку. Мне показалось, что кто-то стоит за моей спиной. Я оглянулся, хотя и понимал, что никого там быть не может. Сглотнув, я