Здание, между тем, строится. Притом с размахом – одного лишь мрамора на интерьеры пошло 530 вагонов. Как и всякое большое начинание, строительство обросло легендами. Вот, например, подрядчик Губонин чем-то не потрафил Клейну. А тот вроде как молоток схватил – и начал разбивать колонны.
– Черт с тобой, колоти, а за мрамор, работу заплатишь, – промолвил подрядчик.
И правда, архитектор заплатил. Тотчас же вынул десять тысяч – и отдал Губонину.
* * *
В конце концов работы, длившиеся не одно десятилетие, успешно завершились, и 31 мая 1912 года написанной специально к тому случаю кантатой Иполлитова-Иванова началась церемония открытия. Она прошла, что называется, на уровне. Даже кинооператоры – в то время редкость величайшая – отсняли церемонию на пленку.
Марина Цветаева вспоминала: «Белое видение Музея на щедрой синеве неба… Белое видение лестницы, владычествующей над всем и всеми. У правого крыла – как страж – в нечеловеческий и даже не в божественный, а в героический рост – микельанджеловский Давид».
Художник Нестеров критиковал и здание музея, и архитектора Клейна: «…если у него нет таланта создать русский стиль как единственно возможный и желательный в русской Москве… то пусть он ограничится постройкой дач в Парголове для купцов из немцев, это и ему доходно будет, да и нам не обидно… Он и невинность соблюдет, и капитал приобретет».
Сам же господин Цветаев был удовлетворен и умиротворен. «Семейная жизнь мне не удалась, зато удалось служение родине», – сказал он по этому поводу.
Под неудавшейся семейной жизнью Иван Владимирович понимал и безвременную смерть обеих жен, и раннее и, как ему казалось, неудачное замужество дочерей, и неправильное (опять-таки, по его мнению) их воспитание. Но главное было достигнуто. Музей существовал.
Через год Иван Владимирович захворал. Писал: «Я тут болею… нанявши лошадей для переезда на железную дорогу, я в один момент, нежданно, подвергся приступу грудной жабы, которая держала меня 24 часа. Сбежались местные врачи, лечили банками и каплями. Очень ослабел».
Спустя четыре месяца Цветаева не стало. Но умирал он счастливым – своему любимому отпрыску Иван Владимирович обеспечил будущее.
* * *
Музей остался. В нем бедные, не имеющие денег на поездки в Грецию и Рим, студенты изучали слепки с далекой античности. В нем простаивали перед славными шедеврами московские творцы – считалось, что они заряжаются таинственной энергией. Здесь же, среди аполлонов, встречались влюбленные.
Но семнадцатый год наступил на Москву. И начался путь из изящных, изящнейших искусств – в изобразительные.
Странное дело – благородный музей