– В этом нет необходимости, – ответила она, не узнав собственного голоса. – Луис вернется уже вечером.
– Он не сможет пробиться к вам через шоссе двенадцать.
– Вы же смогли.
– Мы знаем здесь каждый поворот, каждую колдобину, мисс, и боюсь к вечеру погода только ухудшиться. Вот-вот снова хлынет ливень, и видимость будет нулевая.
– Луис вернется вечером, – снова сказала она и решительно развернулась.
– Хорошо, – сказал пожилой коп и поднялся, прошел к двери и снял с вешалки плащ.
– Вам решать, но если понадобиться помощь, мы не сможем приехать сюда быстро, вы это понимаете?
– Да.
– Последний вопрос, Пэнни Боуден не говорила вам, что ее кто-то преследует или запугивает? Может, она видела что-нибудь необычное? Ее поведение в последний раз, когда вы встречались, не показалось подозрительным, тревожным, испуганным?
Полное с крупными веснушками на носу лицо Пэнни стояло перед глазами, ее осуждающий взгляд по поводу диеты Вайлет не выражал скрытый испуг или беспокойство. Вайлет качнула головой. В горле появился горький комок, и она не смогла вымолвить ни слова.
– Если вдруг что-нибудь вспомните или увидите здесь чужака, что-нибудь подозрительное или необычное сразу свяжитесь со мной. В любую минуту, подчеркиваю, в любую минуту, – от простодушия и, казалось бы, юношеской наивности Барти Тауна не осталось и следа. Она видела перед собой профессионала: собранного, сосредоточенного, не упускающего ни одной мелочи.
– Вот, возьмите, – сказал он, вкладывая в ее холодную ладошку что-то белое и мягкое. – Это лежало под вашим диваном, – добавил он.
Она наблюдала через окно, как копы, сгорбившись, побежали к припаркованному на подъездной дорожке джипу. По стеклу забарабанили первые капли, и уже через минуту хлынул такой сильный ливень, что дальше, чем за пять ярдов ничего нельзя было разглядеть.
– Девочка многого недоговаривает, – садясь в машину, прокричал Барти Грину. – Никогда не встречал такого психологического типажа – с одной стороны непонятная мне ярость и холодная решимость, с другой стороны хрупкость, ранимость и страх, но страх не за себя, за другого. Тщательно маскируемая за равнодушным безличием боль и фанатичная убежденность в своих силах. Будто ей лет пятьдесят или того больше, столько в ней накопленного горя и скрываемого отчаянья, разочарования в жизни, в людях. И она прекрасна, как сама сказка, но не досягаема, как сама мечта, а зеленые глаза могут свести с ума любого.
– Тебе виднее, – прохрипел Дью Грин, заводя мотор. – Ты ведь у нас лучший психоаналитик! Твой вердикт?
– Нужно как следует присмотреться к этой парочке. Чутьем чую – что-то здесь не так, и еще. У меня друг некоторое время работал в полицейском управлении Файерлейка, вернее он друг моего отца, но суть дела от этого не меняется. Возможно, он сможет много порассказать, если…
– Если?
– Если захочет.
– Да? И кто это, мать его?
– Бенкс. Чак Бенкс, слышал