И он уже понемногу начал было пыхтеть, набираясь и воздуху и отваги, чтобы каким-нибудь изысканным, но и не лишенным язвительности оборотом восстановить благородство своей первоначальной позиции, как внезапно донесся до слуха его топот копыт. Он глянул в окно: два молодых наездника ловко соскочили с коней. У него подпрыгнуло сердце, и, пробормотав нечто невнятное, он бросился к выходу, чтобы не присутствовать при сцене между отцом и сыном и чтобы не подвергнуться гневу последнего за невольное свое разоблачение…
Он мечтал ускользнуть совсем незаметно: братья Пушкины заняты были еще лошадьми. Но Лев увидал его сразу и весело крикнул:
– Что? Уже пообедали? Иван Матвеевич, здравствуйте! – и отрекомендовал: – Мой брат Александр… Иван Матвеевич Рокотов!
У Александра в руках не было палки, но он энергично только что свистнул по воздуху коротким хлыстом, и, пока подходил, Рокотов мысленно поминал царя Давида и всю кротость его. Все ему вдруг среди белого дня стало казаться сплошь фантастическим и, значит, возможным. Пушкин к нему подходил не торопясь. Краски играли на лице его. Он был разгорячен быстрой ездой. И, конечно, был в настроении самом миролюбивом, даже веселом, но к незнакомому человеку, про которого только слыхал (правда, смешное), все ж приближался не улыбаясь, несколько сдержанно. Рокотов видел все это; но и эту игравшую силу, и самую сдержанность воспринимал он невольно как напряженность: изгнанник к нему не подходил, а подступал, как бы готовясь к удару, к прыжку. Не сводя с Пушкина глаз, смутно он ощущал, что за спиной еще было пространство, куда в случае надобности можно и отскочить.
– Я уже слышал о вас, – приветливо сказал Александр Сергеевич, пожимая его завлажневшую руку. – В Тригорском только и разговору, пожалуй, что о любезном соседе.
Рокотов сразу осел и размяк, как ребенок. Он тем уже был счастлив сейчас, что никакой непосредственной опасности не было, а тут еще эта любезность!
– Полноте, полноте, что вы? – запел он с величайшей медовостью в голосе, совсем не заметив насмешки. – А давно ли вы прибыли? А не ваша ли это коляска?
Пушкин взял его под руку и, подведя, стал показывать одесский свой экипаж. Перепуганный было гость расцветал. Его уже начинало томить желание оказать какую-нибудь приятность очаровательному молодому хозяину. Он хотел бы сказать: «Как я могу согласиться быть соглядатаем ваших поступков, когда я успел душевно вас полюбить… Я так дорожу вашим мнением…» – но тема была щекотлива, и как-то непроизвольно у него вырвалось нечто гораздо более существенное:
– А не продадите ли вы мне вашу коляску? Она, извините за откровенность, мне пала на сердце!
Пушкин обрадовался. У него не было денег или очень мало их, что все равно.
– Охотно. Пожалуйста.
– А ваша цена?
– А вот я спрошу у Никиты, сколько он заплатил. Вы не обедали? Пойдемте обедать!
– Нет, нет! Я прошу извинения. Я очень спешу… К тому же у меня ревматизм… изволите слышать? – Онодельдок