– По какому вопросу?
– Занимаюсь расследованием по больнице.
– Ой, Андрюша! – она сложила руки на груди. – Зачем тебе это надо? Ты молодой и тебе кажется, что любое море по колено. Не дай бог, попадешь в больницу, они же тебе все припомнят. Правды-то никто не любит.
– Мам, и ты туда же! – Андрей встал из-за стола. – Я ведь депутат…
– Ну и что? Почему, именно ты?
– А кто же еще? Странно получается: другой, значит, суй голову в петлю, а сын ни в коем случае.
– Да и зачем это все нужно хоть тебе, хоть кому другому?
Андрей прошел на середину кухни.
– Мама, не нагнетай обстановку, сказал он устало и добавил: – Какой-то вас вечно преследует страх.
– Я подолее твоего прожила на белом свете, и знаю: плетью обуха не перешибить…
– Мам, пойми, если не я, то, по крайней мере, здесь, в этом городе, этого не сделает никто! – Андрей хотел закурить, но, вспомнив, что мать не переносит табачного дыма, засунул обратно, вынутую из кармана пачку сигарет. – Другое дело: нужно ли это вообще кому-то? Да, нужно! Если буду бояться простых жуликов, то какой же я депутат.
Видя, что сын не на шутку разошелся, Валентина Андреевна попыталась его успокоить:
– Андрюша, сынок, дело твое правильное, ты за простых людей, рабочих, но зачем надо сейчас воевать? Народ-то молчит, терпит. Сейчас все приспосабливаются, как могут…
– Мам, подумай, что ты говоришь! – голос Андрея задрожал. – По-твоему, и я должен приспособиться?
– Иногда нужно проявлять русскую смекалку.
Он удивленно посмотрел на мать:
– «Какая русская смекалка»? Ты ли это, которая всегда меня учила жить по–справедливости и бороться за правду?
– Эх, сынок! – она подошла и погладила его по голове. – Я просто все чаще начинаю сомневаться в том, что наступит торжество справедливости. Мир не переделаешь. Я вот тоже всю жизнь боролась за правду. А где она? На стройках таскала кирпичи – строила коммунизм – хватала, сколько могла унести, аж ноги подкашивались от тяжести. И что в итоге? Надорвала желудок, потом боли мучили годами. А приспособленцы – «цвели и пахли». И сейчас они живут. Не так, скажешь?
Андрей обнял мать, ему стало неловко за то, что растревожил ее сердце.
– Это очень долгий и непростой разговор, – сказал он. – Я не хочу тебя ни в чем переубеждать. Ты, я знаю, будешь болеть за меня, и помогать мне, где бы я ни был. Скажу лишь одно: я не могу иначе. Уверен, и ты, случись, тебе прожить заново годы, поступала бы также – По-совести. Истина ведь, мама, не в приспособленчестве. Даже самый отъявленный лизоблюд понимает, что он творит… Нам надо бы окружить его презрением, как предателя, а мы, наоборот, хотим вроде как «строить жизнь с него». И когда приспособленец видит, что другие ему завидуют, и так же стремятся, как он, облегчить свое существование на чужой счет, он радуется: я не один такой. Отсюда начинается возведение в ряд непреложных истин не добро и справедливость, а подлость, предательство и ложь. И утверждение