Наверное, она права. Большим ученым Геннадий так и не стал. Виновато ли в этом неподходящее время или он сам – Бог весть… Сейчас уже не разберешь, да и не к чему это.
Когда схлынула первая волна эйфории от дарованных свыше свобод, оказалось, что фундаментальная наука никому не нужна. Финансирование сильно урезали, но даже эти крохи мгновенно съедала инфляция. Зарплаты, и прежде небольшой, перестало хватать даже на самое необходимое. Немногие из друзей-однокашников сумели найти себя в новой реальности – кто-то уехал за границу, кто-то бросил науку и ушел в бизнес… А остальные выживают, как могут.
Директором института стал ушлый молодой человек из комсомольских выдвиженцев по фамилии Чермачев. К науке он не имеет никакого отношения, зато хорошо умеет считать деньги. Большая часть помещений института он сдал в аренду коммерческим фирмам. Посетители нередко ошибаются дверью, и, заходя в лабораторию, спрашивают, где здесь продают унитазы или сколько стоит путевка на Кипр. Такие недоразумения уже стали поводом для грустных шуток немногих оставшихся сотрудников.
Впрочем, после дефолта, что случился в августе прошлого, 1998 года дела пошли совсем скверно. Многие фирмы-арендаторы закрылись, и даже скудный приток средств, что позволял хоть как-то сводить концы с концами, почти иссяк. Работать стало совершенно невозможно! Зарплату задерживают месяцами, а уж о том, чтобы приобрести сколько-нибудь современное оборудование, и мечтать не приходится… Среди немногих коллег, еще не разбежавшихся от нищеты и безнадеги, ходят упорные слухи, что совсем скоро институт и вовсе закроют, ликвидируют за ненадобностью.
Такая перспектива вызывала у Геннадия почти панический ужас. Одно дело – быть научным сотрудником, пусть малооплачиваемым, но так, по крайней мере, в жизни оставалась хотя бы иллюзия смысла и цели, призрачная надежда, что когда-нибудь все изменится… И совсем другое – стать вообще никем, безработным. После этого – хоть в петлю.
Геннадий и сам уже вполне осознал себя неудачником, поверил в это, даже смирился… В один из дней, бреясь утром перед зеркалом, он вдруг увидел чужое лицо – усталое, постаревшее, с тяжелыми складками около губ – и вдруг осознал, что ему уже сорок, и дальше будет только хуже. То есть, по существу, жизнь кончена, надеяться не на что, и остается только как-нибудь дожить, дотянуть отпущенный ему срок.
Как ни странно, эта мысль принесла какое-то особенное, горькое успокоение. Даже скандалы жены он стал переносить терпеливо. Геннадий научился как бы отключаться, уходить в себя, чтобы наблюдать за происходящим со стороны и не слышать жестоких слов – вот как сейчас, например.
В конце концов, Галю тоже можно понять – она разочарована, несчастна, и чувствует себя жестоко обманутой. И в этом тоже есть его вина! Не сумел