–
Когда свет в вагоне выключился, он полежал еще немного, а затем сполз со своей верхней боковой, надел ботинки и пошел в тамбур. Вагон качало. На всех полках спали люди.
В тамбуре же свет горел. И было холодно.
Не может быть, чтобы свет в тамбуре не выключался. Он поднял руку и ощупал края плафона – рука наткнулась на рычажок и щелкнула им. Плафон погас. Он перешел к противоположной двери и то же самое проделал со вторым. В тамбуре стало темно, и только замерзшие окна теперь светились.
Тогда он закурил и прижался лбом к стеклу, покрытому ледяной коркой.
На свете счастья нет,
Но есть покой и воля,
Когда погаснет свет,
И поезд мчится в поле.
И ты уходишь, стоя,
И ты не слышишь боли,
Не спрашиваешь «кто я»,
Пока он мчится в поле.
Позже, когда сигарета была выкурена, он все так же стоял, упираясь лбом в холодное стекло и чувствуя, как мороз проникает вглубь, вызывая там боль. Но не отнимал головы от окна. Не отнял и тогда, когда дверь из соседнего вагона открылась, впуская очередную порцию холода, грохот колес и человека. Сейчас он уйдет.
Но человек не спешил уходить. Он что-то там делал в темноте.
Затем раздался сиплый женский голос – испуганный и просящий:
– У вас спичек не найдется?
Он повернулся. Рука нашарила спички в кармане.
Женщина из темноты рядом торопливо продолжала, будто защищаясь: – Не знаю, что со светом случилось… Все было нормально… Дверь не могу открыть…
Его рука со спичками остановилась. Он сказал:
– Открывалась же. – И потянулся к ручке двери, но тут дверь распахнулась. – Ой, все! – сказала она, не скрывая облегчения, и, прежде чем выйти, окинула его взглядом, держась за ручку, – тетка лет сорока пяти в форме проводницы.
Но он не дал ей закрыть дверь до конца, и тоже вышел, сразу же свернув в туалет. Над умывальником висело зеркало, и, нагибаясь, чтобы попить воды, он взглянул на себя один раз. Потом он вышел из туалета, прошел по спящему вагону до своей полки и, сбросив башмаки, влез на нее. Он укрылся одеялом до самых ушей. За спиной у него лежала его куртка, чтобы не дуло из окна.
Но он не заснул, и, когда это стало ясно, он повернулся на другой бок. К окну. Вскоре он вернулся обратно. Там ничего не было. Но и тут тоже. Но и лежать так было невозможно, и он перевернулся еще раз. А потом еще раз.
Но это не прекращалось. Оно пододвинулось вплотную и остановилось. Ему оставалось вертеться, вскидываться рывками, беззвучно плача (звук-то, конечно, был, шепотом тянущаяся нота) перед неотвратимостью происходящего, от непонимания его смысла – а поезд все ехал и ехал в темноте.
– И что там было написано? – спросил Матвей.
Николай вертел в руках подобранную где-то дудку с трещиной, соединяющей все дырки от пятой до восьмой. Он поднес ее ко рту и попытался извлечь звук. Раздалось протяжное и ломкое сипение.
Матвей, опираясь задом на круглый стол, терпеливо ждал. Зад у него был оттопыренный. И щеки. Весной, со своими соломенными волосами, которые он зачесывал назад, в брюках и жилетке от костюма-тройки (где он ее откопал? Уж не здесь ли, на даче) он был похож на приказчика из магазина «Ткани». (Или на модную молодежь с Паниковского.) Но он не был модной молодежью. Он был студентом местного филфака. (А разве это мешает быть молодежной модой?) Да нет, скорее уж помогает. Но Матвей не был. Он был. Стулья читального зала государственной библиотеки, бывшей ленинской, были хорошо знакомы с его задом. А когда он не читал книги в библиотеке, он читал их дома. Три полки книг. Больше ничего не было. Даже магнитофона. Был, правда, еще холодильник, в котором время от времени обнаруживались такие занятные вещи, как бараний бок или кусок лосося. Это приключалось, когда матвеевы дядья внезапно вспоминали о его существовании – то есть не так, чтобы редко. Но в принципе Матвей покупал еду сам. И готовил – очень нехило, между прочим. Кроме повышенной стипендии, он получал еще какое-то сиротское пособие. Ему хватало. На книги, правда, не хватало.
– Но тут уж они мне не помощники, – сказал он.
Хотя на самом деле, после смерти бабки, они несколько раз подкидывали и денег («отдашь, когда сможешь»). Но тут была скользкая тема. Например, бабка, когда умерла Матвеева мать (он был еще маленький; еще даже до школы), отказалась перебраться к своим племянникам, считая их жуликами, только и мечтающими наложить лапу на двухкомнатную квартиру. О чем они там на самом деле мечтали – квартира осталась за Матвеем. Зато участок с домом, где раньше бабка жила с дедом, отошел-таки к этим двум дядьям! Так что Матвей, при желании, мог думать, что от него пытаются, задним числом, откупиться.
– Потому что они считают, что бабка продешевила, – сказал Матвей, –