Безработица. Иван Зорин

Петров, бывало, ходил и на бульвар в центре Златорайска. Смешно загребая руками при ходьбе – по этой манере его легко было узнать даже со спины, – он мелькал в прогалах толпы, оборачиваясь то вправо, то влево, словно срывал невидимые яблоки, которые с размаху бросал оземь, пока не находил пустовавшую под развесистым дубом лавочку. Расположившись на ней с краюхой чёрного хлеба, от которой понемногу отщипывал, кормил сизых ворковавших голубей. Они клевали отлетавшие крошки, поворачиваясь, как стрелки испорченного компаса, задевали хвостами ноги, осмелев настолько, что взлетали на лавочку, пока он не отгонял их неосторожным движением. В такие мгновенья учитель Петров, бывший по обыкновению всегда далеко от происходящего – от бульвара, покатой лавочки, сновавших под ногами голубей, – вдруг задумывался, достойно ли провёл свою долгую жизнь, посвятив её всё же чему-то осмысленному, а это, не стоит забывать, большая привилегия, и, склонившись к тому, что прожил достойно, начинал думать, как достойно, со смыслом, умереть, что сейчас это важнее, можно сказать, выходит на первый план, хотя странно, почему такие мысли не посещали его раньше, верно, он был молод и слишком привязан к жизни, отдавая все силы, чтобы прожить её достойно, и не только в глазах окружающих, но и в собственных, точно с него за неё спросится, точно ему предстоит экзамен, а сейчас самое время, да, самое время.

      На о. Ферапонте, высохшем от старости настоятеле златорайского храма, перемены не сказались никак. В старой поношенной рясе, казалось, сросшейся с его худой фигурой, он по-прежнему крестил, венчал и отпевал. Разве что пришлось отпустить служку – пожертвования сократились, и тот отпросился в соседний приход. О. Ферапонт был глуховат и, казалось, не понимал случившегося с городом. Или делал вид, что не понимал. Когда ему рассказывали о закрытии золотопромышленной компании, он поворачивал голову и, оттопырив ухо с отвисшей мясистой мочкой, кивал:

      – Всякое бывает.

      Пропуская сквозь кулак жидкую бородку, он вспоминал, как много лет назад его новую рясу не уберёг от моли нафталин, и её пришлось штопать, или как церковную утварь погрызли крысы, от которых не спасали ни яд, ни кошки, так что ему пришлось готовить крысоеда. Из вежливости, будто слыша об этом впервые, его спрашивали о крысоеде, и о. Ферапонт, смущённо улыбаясь, повторял тогда одно и то же.

      – Поймать крысу – нужна сноровка, в молодости я их голыми руками ловил, а потом стал капканами пользоваться. Наберёшь пяток, которые покрупнее, с коричневым отливом, швырнёшь в высокий жестяной бак и смотришь, как они пытаются выпрыгнуть, скрежеща по стенкам когтями, пока не успокоятся. Несколько дней крысы свирепеют от голода, а потом, выбрав слабейшую, бросаются скопом, так что она бесследно исчезает. Даже окровавленные останки, размазанные по жести, побурев, высыхают. Пожирают друг друга божьи твари, совсем как мы. А потом настаёт черёд следующей. Её тоже растерзают, и так идёт дальше, пока не останется одна. Она-то и есть крысоед.