Убийцы. Эна Трамп

разноцветных украинских рублей, похожих на сильно выцветшие конфетные фантики, – уплаченные Сергеем Сергею с Вовой за работу, они исправно, к Оксанкиной ярости, пропивали (наверное, уже пропили все). Появившись, впрочем, раньше Оксанкиного в этом году приезда, они могли тоже иметь поводы быть недовольными. Работали на славу: второй этаж, бревенчато-каменный, превративший наконец Сергеево жилище в дом (из простой норы, покрытой досками) – это их рук дело. Приехавшие девицы только ахнули, когда выбрались наконец: они тут были году в девяносто втором, когда на этом месте действительно «тьма была… безвидна и пуста… и дух…» – а теперь: тихое журчание воды в темноте, что-то пышно вздымающееся с огорода. А еще ашрам – недостроенный, выглядел он как грот: половинка великанского яйца птицы Рух, врытого в землю, из здоровых камней на цементе – уму непостижимо, как можно было отгрохать такую жуткую вещь без… подъемных кранов, что ли. Одна сразу заявила, что будет здесь спать. Потом – в изначальной комнате-погребе (теперь она служила кухней и гостиной), в зыбком свете живого запертого в печку огня, за деревянным столом, собравшиеся, во главе с полуголым бородатым Сергеем, казались братьями-разбойниками. Девчонки чуть не уписелись от счастья. Как всегда, было довольно трудно установить, кто тут кем приходится (и сколько?); более или менее разобрались на следующий день.

      А задница, торчащая из грядок, принадлежала как раз одной из них, – это была такая демонстративная истерическая акция: смотрите, люди добрые! и я, и я за мир, труд, май! Понятно: рассчитывайте на себя. Судя по всему, не переусердствовали они и в миру – вообще невозможно было выяснить, чем занимались. Одна как будто училась. Зато у них была гитара, на которой другая могла исполнить псевдоваллийскую песню Б. Г., переложенную ею самой на стихи Толкина об эльфийском царе. Песня красивая, девицу вынуждали петь ее ежевечерне. Во время разговоров о душе, тоже ежевечерних, они откровенно томились; и, проболтавшись со своей гитарой с неделю на набережной и ничего не выудив за неимением публики, уехали куда-то там «на свое место».