Гул разочарования раздался среди них, когда сначала показалась из огня рука с крестом, а потом и священник в тлеющей рясе.
Обгорели у него только пясть и конец бороды.
Одежда занялась в нескольких местах, но подбежавший дьякон Пётр сбил огонь ветками черёмухи.
Вышла ничья. Разошлись умиротворённые.
Вместе с угасшим огнищем остыли, казалось, и возмущённые души. Процветать бы и дальше двоеверию в Сулгаре, да тут вдруг так некстати на рыбалке и пропал отец Паисий.
Это послужило знаком, подхлестнуло неуёмного Балаша. Каждый вечер он теперь стал камлать возле кумирни напоказ, с тем смыслом, что провидение рассудило в пользу Хатал Эква.
Радуйся, племя!
Поп пропал, а шаман – вот он. Бьёт в бубен, пляшет вокруг костра, вступает в беседу со своими богами.
И слышит их наказ: очистить угорщину от пришельцев!
Своей духовной силой возбудил Балаш патриотизм туземцев. Засомневались в Православии после исчезновения отца Паисия даже им лично крещёные.
Обретение тела отца Паисия не только не охладило духовного пыла угорцев, но подлило масла в огонь. Угорцы стали яростно отвергать обвинение в убийстве священника.
Кричали, что коли душа отца Паисия на том свете, то распорядятся теперь ею в горней сшибке Истен Мед и Саваоф, Омоль и Антихрист. А здесь, на земле, пускай останется по-старому, как было «езер ев езелотт»[66].
И до того растравил Балаш возмущение своего народа, напитал паству злобой, что дьякон Пётр вынужден был бежать в Важский городок.
Там, в съезжей, бил дьякон челом воеводе. Жаловался на язычников, мол, «смертоубийство православных замышляют».
…Енех-Енька дёргала репу на своём огороде.
Старший Иван сворачивал головы вершкам, а корешки корзинами таскал в яму.
Ананий и Ласло сидели на горке ботвы, грызли ломти сладкого корня.
С речного переката донёсся хруст копыт по камешнику, шумное взбалтывание воды, незнакомые голоса.
Енех распрямилась.
Три всадника в красных кафтанах с брызгами и пеной выезжали на берег.
У первого пищаль за спиной, а на груди – берендейка с гирляндой зарядов.
У других сабли на белых перевязах.
Младшего подхватила Енех на руки как оборону. Ивана с Ананием подгребла к подолу.
– Эй, баба! Где твой мужик? – крикнул передовой.
С испугу у Енех вырвались по-угорски:
– Ен говани.
– Чего лопочешь? Мужик где, сказывай!
– На болоте.
Стрельцы поскакали по дороге в гору, куда указала Енех.
…Никифор на болоте попеременно тянул рукояти ворота. Плот скрипел и тащился по трясине. Железистая жижа плескалась в корыте до краев.
Словно леший во плоти, Никифор кругом был илом заляпан, обвешен кореньями…
Выскакали из лесу верховые.
– Ты, что ли, Никишка Синцов?
– Я есть.
– Велено тебя в Сулгар доставить.
– Кто велел?
– Урядник.
– Зачем?
– По-бусурмански