Синдром. Вениамин Кисилевский

и балагур, на чьей свадьбе с Клавой, тоже бывшей одноклассницей, он, Гурский, свидетелем был. Витька влюбился в нее чуть ли не с первого класса, ни на одну девчонку, а потом, когда мужиком стал, женщину даже не взглянул с интересом. Для него на Клавочке свет, что называется, клином сошелся. За двадцать лет, прожитых с ней, толком не поссорились ни разу, повода не давали друг другу. И угораздило же Витьку в вагонном купе с той девицей встретиться. С вечера до утра не подсел к ним больше никто. У девицы, если не соврала, день рождения подгадал, у нее и бутылка была припасена. Витька по части выпивки всегда слабаком был, развозило быстро. И ни тогда, ни по сей день понять он не мог, как вышло так, что они на одной полке не сидели уже, а лежали. Тем хуже, что девица, Витька рассказывал, страшненькая была, что называется, ни кожи, ни рожи. А потом, когда выяснилось, что сифилис и у него, и у Клавочки, едва не рехнулся. Тот самый кирпич. Не обошлось, Клавочка с ним развелась, полгода уже прошло, от былого Витьки, живчика, блеклая тень осталась. Ко всем бедам еще и язва желудка – первейший стервятник, на тоскующую жертву пикирующий, – у него растравилась, пропадает человек…

      – Димочка, – заглянула Гала, – иди ужинать.

      От еды воротило по-прежнему, хоть и на излете день, но отказаться нельзя было. Мог не опасаться, что Гала заведет речь о постигшем его несчастье за столом, но ужин, недолгое время, когда семья собирается вместе, стал у них едва ли не ритуальным; он, Гурский, неукоснительно следил за этим и обижался на Майку, у которой в последнее время все чаще находились причины отсутствовать. У каждого, как водится, было свое место за придвинутым к стене кухонным столом: он, глава семейства, спиной к окну, дочь – напротив, за боковиной стола сын по правую руку и жена между детьми. Кормила сегодня Гала яичницей, поджаренной вперемешку с ломтиками колбасы, летним салатом из обильно сдобренных сметаной помидоров, огурцов и щедро нарезанного лука, соблазнительно алевшим, зеленевшим, белевшим в эмалированном тазике. Души отрада, компот, чтобы лишнюю минуту не нагревался, томился в холодильнике.

      Все уже собрались, ждали его. Гурский, переступив порог, на миг замешкался, словно на невидимую стену наткнулся. Гала проследила за его взглядом, так же мгновенно покраснела. И начала без нужды громко выговаривать сыну, чтобы не болтал под столом ногами, переставила зачем-то с места на место хлебницу. Гурский обреченно смотрел на тарелки, загруженные уже салатом из тазика. И три куска хлеба лежали на бумажной салфетке возе отцовской тарелки. Войди сейчас кто-нибудь другой, ничего необычного не заметил бы. Другой, но не он, Гурский. Потому что так же ритуально глава семейства изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год большой ложкой самолично черпал из тазика салат и распределял по тарелкам домочадцев. Или, в выходные, разливал за обедом борщ или суп из кастрюли, с незапамятных времен повелось. И не принято у них было выкладывать хлеб на какие-либо салфетки, каждый брал себе из хлебницы.

      – Папа, – оживленно