Его взгляд переместился на распятие за моей спиной.
– Я молюсь. Я прошу простить меня. Но не слышу ответа. Я ничего не чувствую!
– Самосохранение – твоя первейшая обязанность и неотъемлемое право, Малакки, – сказал Доктор несколько раздраженно. – С тебя не спросится за использование этого права.
– Нет-нет, – пробормотал констебль Морган. – Вы не понимаете, о чем он, Уортроп.
Он опустился на скамью рядом с Малакки и обнял его за узкие плечи.
– Возможно, есть причина, по которой тебе удалось спастись, Малакки, – сказал констебль. – Ты не задумывался об этом? Всему, что происходит, есть объяснение… разве не на этом зиждется наша вера? Ты здесь – как и все мы – находишься в соответствии с замыслом, рожденным еще до сотворения мира. Наш скромный долг – сыграть свою роль в этом замысле. Я не притворяюсь, что знаю, какова моя или твоя роль. Но, возможно, ты был спасен, чтобы другие невинные люди не пострадали. Ибо, останься ты в доме, ты бы точно разделил участь своей семьи, и тогда кто бы донес до нас предостережение? Твое спасение спасет бесчисленные жизни других.
– Но почему я? Почему я был спасен? Почему не отец? Или мама? Или братья с сестрами? Почему?
– На этот вопрос никто не сможет ответить, – сказал Морган.
Фыркнув, Доктор перестал делать вид, что сострадает мальчику, и резко спросил несчастного:
– Ты жалеешь себя, Малакки Стиннет? Это сводит на нет твою веру. Каждая минута, когда ты купаешься в этой жалости, – потерянная минута. Сейчас не время предаваться саморефлексии и религиозным дебатам! Скажи, ты любил свою семью?
– Конечно, я любил их!
– Тогда откажись от чувства вины и похорони свое горе. Они умерли, и их не вернешь. Я предлагаю тебе выбор, Малакки Стиннет, – выбор, перед которым рано или поздно оказываются все: ты можешь остаться оплакивать свое горе или взять оружие и пойти на врага! Твою семью истребили не демоны, на нее напали хищники-людоеды, которые будут нападать снова – это так же точно, как то, что солнце сегодня зайдет за горизонт. И тогда пострадают другие семьи – если только ты не расскажешь, и не расскажешь мне здесь и сейчас, что ты видел.
Говоря так, Доктор наклонялся к съежившемуся Малакки все ниже и ниже, пока не уперся руками в скамью по обе стороны от мальчика. Теперь они смотрели друг другу глаза в глаза, и взгляд Уортропа горел страстной убежденностью.
Они несли одно бремя, хотя только Уортроп знал об этом, так что лишь у него были силы сбросить его. Я тоже знал, конечно. И теперь, будучи старым человеком, глядя сквозь глаза двенадцатилетнего себя, я могу различить в этом горькую иронию и странный, ужасный символизм: на своих не обагренных кровью руках Малакки почувствовал кровь своих родных, в то время как человек, чьи руки были действительно в крови, бранил его и призывал отвергнуть все чувства от ответственности и сожаления до угрызений совести!
– Я видел не все, – сказал Малакки, запинаясь. – Я сбежал.
– Но когда все началось, ты же был в доме?
– Да. Конечно. Где еще мне было быть? Я спал. Мы все спали. Раздался страшный треск. Звук бьющегося