И теперь, стоило матери в изнеможении отнять руки, присела на постели и ворчливо спросила:
– Надзея где? Позови!
Горечью отозвались в губах слова дочери. Только что хотелось прижать ее к себе, защитить, да только глянула Агата на Эльку – и словно бы оборвались все добрые нити. Не могла эта капризная злая баба быть ее Эльжбетой, голубкой Бялого. Как за считаные седьмицы превратилась она в эту полнеющую день ото дня гусыню, готовую в любой момент ущипнуть или клюнуть? На смену горькому удивлению неожиданно пришел гнев. Мало ли что Элька здесь хозяйка, а она гостья – не дело так с матерью говорить. Не была бы Эльжбета так глупа, как показала, давно вернулась бы Агата в Бялое к сыну.
– Никого я звать не стану! Разве я девка, чтобы ты мне приказывала! – прошипела она, глядя на дочь сердито.
Эльжбета надула губы, уперла руки в бока, уставилась на мать взглядом исподлобья. Да только покрепче была Агата, она, бывало, в такие гляделки самого Бяломястовского Лиса переглядывала. И делал Казимеж все по-жениному. Эльжбета опустила глаза, несколько раз моргнула, и слезы обиды тотчас полились из ее покрасневших глаз. Элька, и не думая встать с постели, протянула к матери руки, подняла блестящие от слез глаза.
– Матушка, страшно-то как!
Агата подошла, прижала голову дочери к животу, погладила по волосам, стараясь вернуть пальцам прежнее тепло, да только получалось плохо. Одиночество, зябкое, темное, нахлынуло, вытеснив из души все до последней искры. Агата вдруг остро почувствовала, что она совсем одна. Одна против страшного зятя, против дочерней глупости, подлости черной ведьмы, безоглядной верности няньки. Одна – вдали от сына, от ставшего родным Бялого.
Скажи ей раньше кто, что будет она скучать по дому Казимира, где вытерпела столько обид, столько грязи и душевной боли, не поверила бы… Но то раньше.
Ядвигу услала…
Думала, поедет девка в Бялое, передаст Якубу материнское слово и благословение – и отступит тоска. Но без Ядзи, без вечной ее болтовни и шустрых глаз почудился княжеский терем вовсе мертвым. Словно не люди вокруг, а головы, прибитые к Страстной стене – не живут, не любят, только жалуются, что Судьба к ним несправедлива, да зубами скрипят.
Самой захотелось выбежать во двор, как есть, в домашнем, без скарба, да что там – без узелка, с пустыми руками да одним золотничьим перстеньком напроситься в ближайший обоз до Бялого. Представился высокий вызолоченный закатным солнцем терем, широкий двор, запах моченых яблок. Широколобый мужний гончак как всегда отирается у крыльца, ждет, кого бы обрехать, или высматривает, нельзя ли чего стащить съестного. Представилось, как встают, завидев ее, и кланяются до земли дружинники, как, блеснув глазами,