«Ну где же Годвин?» – то и дело вопрошал меня Шелли, словно я мог об этом знать. Я, конечно, не знал и, откровенно говоря, мне это было безразлично. Шелли нервно расхаживал по комнате. Стоя у книжных полок, я читал имена на корешках почтенных, старых, прославленных томов, когда дверь тихонько отворилась и кто-то пронзительно-звонко позвал: «Шелли!» Послышался столь же пронзительно-звонкий ответ: «Мери!», и Шелли бросился к двери словно стрела, слетевшая с туго натянутой тетивы лука в руках королевского стрелка. Юная женская особа, белокурая, белокожая, а точнее очень бледная, с острым взглядом, в платье из простой клетчатой ткани, что было необычным одеянием для Лондона в это время года, вызвала Шелли из комнаты. Он отсутствовал очень недолго, всего минуту-две, и вернулся со словами: «Годвина нет дома и ждать его не имеет смысла».
«Мы снова зашагали по Холборну. – Скажи на милость, кто эта девица? – полюбопытствовал я, – его дочь?
– Да. – Дочь Уильяма Годвина? – Дочь Годвина и Мери»[7].
Как созвучен этот эпизод всему поэтическому творчеству Шелли! Впрочем, если вдруг покажется, что существует несоответствие между некоторыми фактами жизни поэта и его поэзией, то вину за это противоречие мы должны возложить не на факты, а на биографов. Критики могут утверждать, что поэзия Шелли, как вся его жизнь, была выражением веры в невозможное, а затем использовать фактические события жизни поэта как комментарий к философскому смыслу его творчества, однако достаточно прочитать его «Юганские Холмы» или «Адонаис», или «Эпипсихидион» и мы вознесемся в такие высоты воображения, которые не доступны биографам и не смеют потревожить критики. В конце концов именно в самом Шелли, а не в жизнеописаниях, принадлежащих Хоггу или прочим биографам мы обретаем вечнопрекрасный и правдивый портрет поэта и отображение его пылких устремлений, надежд, страданий и любовных привязанностей.
Вспомним, как сурово критиковали Мэтью Арнольда за созданный им образ Шелли-беспомощного ангела, но ведь совершенно ясно, что гениальный автор «Оды к Западному ветру» – не поэт, который бесплодно растратил свой талант, но – провидец, оказавший влияние на многие поколения англичан… И все же иногда возникает ощущение некоей правоты и Мэтью Арнольда. В своих суждениях, в своем образе жизни Шелли был самым эксцентричным из всех великих английских поэтов, самым выдающимся еретиком. Происходящего вокруг было вполне достаточно, чтобы он уверовал, будто все это и незаконно, и чудовищно скверно. То, в чем другие поэты усматривали нечто даже полезное или хотя бы безвредное, вроде донкихотовских ветряных мельниц. Шелли видел жестоких тиранов-великанов, почему снова и снова выступал как мятежник: в религии, нравах, политике и даже в диете, а к последней он относился очень серьезно.
Возможно поведение Шелли, связанное с его первым браком, особенно утвердило многих