Неприятельские цепи подошли к реке и стали переправляться; тогда рядом со мною раздалась команда и пошла пальба по всей линии. Я жалел, что крупный дождь, ливший все время боя, помешал мне снять фотографию солдат, лежавших в цепи возле меня. На их лицах можно было проследить все, что они чувствовали, что их беспокоило и волновало: вначале любопытство брало верх над тревожным состоянием, но по мере того, как неприятель приближался, смех и шутки прекратились, одни были сосредоточены, другие, видимо мучились ожиданием чего-то неведомого, страшного, наносящего смерть и увечья, совершенно беззаботных или кажущихся таковыми было немного; я опять взглянул на них, когда на наш огонь стали отвечать японцы, и пули целым роем пролетали около них, бороздя землю, срезая ветви кустарников и жалобно завывая при рикошете: совершенно изменилось выражение лиц, они жадно впивались глазами в наступающего противника и выпускали пулю за пулей с тем ожесточением, с каким бьют в драке кулаком. Беспокойства о том, что ожидало их, более не заметно, все работали дружно, забыв о личности. Один офицер, который перед боем говорил своей цепи: «Разомкнись больше, чего вылезаете из кустов, держи голову ниже», – мне казалось, немного нервничал; может быть, это было предчувствием, что этот день для него даром не пройдет; через час его пронесли на носилках, и я слышал потом, что его рана была опасная.
Я заметил, что японцы выслали на наши фланги обходящие части, около роты каждая, и передал об этом офицеру, командовавшему в цепи, посоветовав ему занять седловину сопки вправо и позади нас, так как, вероятно, там был перевал и туда будет направлен обход японцев. Рота, обходившая наш левый фланг, была встречена огнем стрелков, залегших внизу против входа в ущелье.
Получено приказание отступать, и я поспешил убраться. Простился я с ротою, при которой находился во время боя, так как она была оставлена на позиции для прикрытия отступавших. Солдаты смеялись, когда я им сказал, что сам перехожу в отступление. Пошел я искать лошадь. Седловина, где стояли наши пушки, была изрыта снарядами; мне казалось, что я признал куст, к которому привязал лошадь, но ее не было видно нигде; вероятно, артиллеристы увели ее при отвозе зарядных ящиков. Спустился я в лощину и спросил у одного солдата, не видал ли он чалой лошади на горе, где стояла батарея. «А вот она», – сказал он; я оглянулся и увидел лошадь светлой масти, похожую на мою, в том же месте, откуда я только что пришел. Опять пришлось лезть на гору, где бедный «голубок», как его прозвали мои вестовые, так запутался в кустах, что я с большим трудом его высвободил. Он был в мыле и дрожал всем телом; удивительно, что уздечка не оборвалась. Кусты кругом были срезаны снарядами, как подкошенные, а на чалом не было видно ни одной царапины. На гребне горы наша цепь стреляла теперь пачками; вероятно, неприятель уже лез на нее, и долго держаться там было невозможно. Я продолжал «отступление», внизу в долине последним оставался подполковник Толстой. Он нес неразорвавшуюся японскую шрапнель;