– Опять вы за своё, товарищ Сорокин, – вздохнул Кржижановский. – Ну нельзя же быть настолько пессимистичным, нельзя же так категорично не верить в справедливость!
– Действительно, – присоединился артиллерист. – Я вчера невольно подслушал ваш разговор и кое в чём вынужден не согласиться…
– Я вас понимаю, – предвосхищая аргументы собеседника, перебил я. – И не собираюсь вас переубеждать. Просто, когда вам зачитают приговор, вспомните наш разговор.
Между тем Костыль со товарищи затеяли чифирь. Делали они его оригинально. Приоткрыли окошко, под которым на полу развели самый настоящий костерок из тряпок и газет, пристроили на него кружку с водой и, когда вода закипела, бросили в неё несколько щепоток чёрного листового чая, хранившегося в плотной бумаге. После закипания сняли с огня, накрыли сверху донышком другой кружки. Сняли её через пятнадцать минут, и по «хате» поплыл характерный запах.
Уголовники пили напиток по очереди, заодно пуская по кругу самокрутку, видно для усиления воздействия. Курить я пробовал ещё до армии, не понравилось, так и не научился. А вот крепкий чай уважал, научился пить его в Чечне и, предложи мне Костыль сейчас хлебнуть чифиря, может, и не отказался бы.
– На прогулку! По двадцать человек.
Дверь со скрипом отворилась, и первая группа во главе с Костылём и его подельниками отправилась дышать свежим воздухом. Я от прогулки отказался, и мои новые знакомые ушли гулять без меня. Ещё одним, кто не пошёл на прогулку, был лётчик Ян Рутковский, вернувшийся весной из Испании. Он лежал по соседству, у него после избиения на допросе с неделю назад отказали ноги, вернее, он передвигался, но маленькими шажками, как я недавно до параши. И тоже всё началось с отбитых почек. Как бы и самому преждевременно не стать инвалидом. А в медсанчасть его почему-то не переводят. У-у, звери!
Глядя на этого молодого здорового парня, я его искренне жалел. Вся-то вина лётчика была в том, что, вернувшись из испанской «командировки», он раскритиковал конструкцию наших истребителей. Вот буяна и упекли сюда, и дальнейшая его судьба не выглядела особо весёлой. Если в СИЗО не загнётся, скорее всего, загнётся в лагере. А то и расстреляют за антисоветскую агитацию, которую ему инкриминируют, где-нибудь в подвальном коридоре.
Делать было нечего, время спрессовалось в одну вязкую, как кисель, субстанцию. По праву больного меня никто из сокамерников не тревожил, и я мог хотя бы насладиться лежанием на жёстком матрасе, разглядывая нацарапанные на стенах надписи. Тут, судя по всему, не красили стены с дореволюционных времён. Глаза, один из которых был прилично затёкшим, натыкались на даты, самая старая относилась к 1897 году. «Гога из Тифлиса – 1897», а чуть ниже те же цифры и надпись, сделанная грузинской вязью. Нацарапать, что ли, ради смеха – «Здесь был Ефим Сорокин, родившийся в 1980 году, в год проведения Московской олимпиады»… То-то сидельцы затылки будут чесать.
Периодически кого-то вызывали на допрос, кто-то возвращался изрядно побитым, а двое из вызванных и вовсе не вернулись, и этот