Может ли удовольствия быть через край? При мысли о банях Саймону видится разгул плоти, дно, преисподняя: засосёт – и уже не выплывешь. Роберту он не солгал: он чувствует, что для него это слишком, и в то же время боится, что войдёт во вкус и похоть его будет безмерна, неутолима.
– Понял тебя. – Роберт морщит нос: – Гадость.
Саймон приподнимается на локте:
– Так почему ты переехал в Сан-Франциско?
– В Сан-Франциско я переехал, потому что выбора у меня не было. Я из Лос-Анджелеса – район под названием Уоттс, слыхал?
Саймон кивает:
– Да, там беспорядки были.
В 1965-м, когда Саймону было почти четыре года, Герти повела их с Кларой в кино, пока старшие дети были в школе. Что за фильм, он забыл, зато хорошо помнит кинохронику перед сеансом. Весёленькая заставка “Юнивёрсал Студиос” и знакомый ровный голос Эда Хёрлихи – ни то ни другое совершенно не вязалось с чёрно-белыми кадрами, что за этим последовали: тёмные улицы в дыму, горящие здания. И под зловещую музыку Эд Хёрлихи пустился расписывать, как чёрные громилы кидаются кирпичами, как снайперы стреляют с крыш в пожарных, как мародёры тащат всё, от бутылок с вином до детских манежей, – но Саймон видел лишь полицейских в бронежилетах и с револьверами, шагавших по пустым улицам. Под конец показали двух негров, но то были явно не громилы, которых описывал Эд Хёрлихи: в наручниках, под конвоем белых полицейских, они шли обречённо, с достоинством.
– Да. – Роберт тушит сигарету о голубое блюдце. – Учился я неплохо – мама у меня учительница, – но, главное, я был сильный. В футбол играл. В десятом классе меня взяли в сборную школы. Мама надеялась, что мне выделят стипендию и я поступлю в колледж. А когда к нам приехал футбольный агент из Миссисипи, стал надеяться и я.
Другие любовники Саймона не говорили с ним по душам. Саймон, если на то пошло, с ними тоже не откровенничал, тем более о семье. Впрочем, такая уж в Кастро публика – люди без прошлого, застывшие во времени, словно мухи в янтаре.
– Ну и как, дали тебе стипендию?
Роберт медлит с ответом, будто испытывает Саймона.
– Я очень сблизился с одним пареньком из нашей команды, – продолжает он, – Данте. Я был защитником, а Данте – принимающим игроком. Я чувствовал, что он отличается от других. И он тоже чуял, что я не такой, как все. Ничего между нами не было до одиннадцатого класса, до последней тренировки перед каникулами. Данте в то лето собирался уезжать, ему предложили стипендию в Алабаме. Я думал, мы с ним больше не увидимся. Мы дожидались в раздевалке, пока все разойдутся, нарочно долго натягивали уличную одежду. А потом снова разделись.
Роберт затягивается, выпускает дым. За окном до сих пор светло – шествию нет конца. Каждый огонёк свечи – один человек. Мерцают белые язычки, точно опустились на землю звёзды.
– Ей-богу, я не слыхал, чтобы кто-то зашёл. Но наверное, всё-таки зашёл. На другой день меня выгнали из команды, а Данте лишили стипендии. Даже барахло из шкафчиков забрать не дали. В последний