чинишь инструкцию по размозжению дыр
в валенке ангела смысла – прекрасен наш пир!
Смотришь: сентябрь стоит посредине щенка,
светится будто Рентген, все слова отмоля.
«И вот, придумав, что любим…»
Фёдору Увицкому
И вот, придумав, что любим
на свете тот, что богнебог —
горит на кровяном огне
трамвай печальный без стихов:
без рельсов заезжает он
в дома, где нет ни этажей,
ни жителей, и бьётся кровь
стеклянных голубых стрижей.
Светлеет в крове – богнебог
претерпевает, что простим,
и ощущает здесь подлог —
когда не рай, а всё же лимб,
когда трамвай порожний спит,
прильнувши краешку окна,
когда с той стороны земли
ушедший смотрит на меня,
с той стороны реки, с воды
сдувая свежей почвы вдох —
приходит дно, приходит сын
и срамно богу, что – не бог.
«На птичьем рынке – торфяной язык …»
Евгении Извариной
На птичьем рынке – торфяной язык —
читавший арамейски – разумеет:
поди налево, если не убит,
поди направо – видишь: там светлеет.
На каждый полумёртвый светофор,
на всякий крестоцветный – без базара,
как птица в клетке, по карманам вор:
он кормится – прости – ему так надо.
Исполнив эту глиняную печь
и перечни свои опустошивши —
поищешь свет, а он – ни там, ни здесь,
как зёма, из-под почвы тихо свищет.
«Пыль протирает человека…»
Пыль протирает человека,
приподымает ему веко,
чихает на, чихает в
[как будто он её забыл],
стирает слюни до зрачка,
в котором свет до нагиша
ещё одет и неотвечен,
отдарен, словом изувечен,
как глина, смятая до ша.
Пыль замечает как на веко
садятся к ней два человека
[почти что], лёжа и дрожа,
чихают марту в два стрижа,
как нео-правданное слово
условно падая по склону,
деревенея в два ствола.
Пыль протирает человека
до аверса – а смерти нету,
но падаешь, её нажав.
«Сминая бумажную воду…»
Сминая бумажную воду
Не дышит свинцовый карась
Идёт с той [почти по богу]
по воздуху вверх накренясь
он жабры свои не шнурует,
шифрует под речь чёрный ил
и если дорвётся до суши
то верно поймёт, что он был,
сминая, царапая оду,
глазея в чудовищный страх,
что с точностью неба не спорят
в бумажных и рваных потьмах.