У лебедя, что был когда-то мною.
Не улетел я в тёплые края:
Зимую здесь, весну встречаю скупо.
Прошли года, прошла и жизнь моя
На кухне с тишиною… Ну и глупо!
Иду бесцельно, ощущая цель;
Иду, шатаясь, ни чего не видя.
В двенадцать лет я прочно сел на мель,
Когда коснулся поэтичной нити;
Когда наивно верил в приведенье
Своей судьбы, размытой, словно сон;
Когда не знал, что будут сожаленья:
Стихи в костёр и на ладонь патрон.
Полуночь тянется, заглатывая год.
Стол кухонный сменил шестую скатерть.
У ног тихонько ляжет старый кот,
И я с гитарой побреду на паперть.
«В полусне, в полупьяном сюжете…»
В полусне, в полупьяном сюжете,
За навешанным мокрым бельём
Я на кухне опять Музу встретил,
Притворённую завтрашним днём.
Всё бесстыжая вилась круг шеи,
Всё шептала наигранно лесть.
Говорила, с похмелья болеет;
Обещала в бутылку не лезть.
А потом, вдруг, прищурилась хитро,
Сигарету из пачки взяла,
И напомнила, всё ж таки, выдра,
Всю тоску, что она мне дала!
И хотел я прогнать эту стерву:
За волосья за дверь выгнать вон.
Но сказала она: « Ты не первый.
Был и Пушкин, и Блок, и Байрон.
Все хотели и высечь, и выгнать.
После пили, просили, – вернись!»
Музе я улыбнулся наивно,
Закусил и сказал: «Отвяжись!»
ПАДШИЙ
Прах на главу. В тряпьё одевшись,
Уйду в безумный монастырь.
Мой Дух усталый, обгоревший,
Былой когда-то богатырь,
Давно уж слабостью отравлен.
Он спрятал пыл свой в липком сне,
Он сам собою был оставлен
В тоскливо выпитом вине.
Глядясь в колодец суетливый
С той, изначальной высоты,
Он, вероломно не счастливый,
Желал испить гнилой воды.
Его прельщали звуки стонов,
Манила вниз чужая грязь.
Он тихо слез с родного трона
И начал падать, не стыдясь.
Он падал долго, отрешённо,
Закрыв глаза салфеткой грёз.
И пал, паденьем восхищённый,
Не чуя боли, крови, слёз.
Он начал видеть зло и голод,
Безумство плоти, низость душ.
Но грел его в начале холод
И веселила брани чушь.
Он понял, что такое больно,
Любовь и ненависть познал.
В пути встречал смертей довольно,
Довольно часто он страдал.
Глаза его тускнели взором,
Война разбила руки в кровь.
Он стал слепым убийцей, вором,
Христа рапявший вновь и вновь!
Но годы шли своим этапом.
Тоска и совесть жгли его.
Он становился слишком слабым,
И вспомнил Бога своего.
И подняв