– Фарс или форс, вот в чём вопрос, – сказал Угрюмин, заглянул в окно, засмотрелся на волнуемое дождём низкое чёрное небо, оно ему напомнило морской шторм.
Всплыли воспоминания, как они всей семьёй прятались от бури в палатке на берегу Азовского моря, пели хором детские песенки, и мальчишка-сын звонко хохотал. А когда дождь утих, а прояснившееся небо ещё сыпало последними крохами, все побежали купаться. И его Зоя, молодая, очень красивая, белозубая, загорелая, плескала на него водой и смеялась, и они смотрели друг другу в глаза и любили друг друга. И он, жизнерадостный, не думающий тогда о смысле жизни, был счастлив. И все были счастливы. А спустя три дня он случайно изменил жене. С той симпатичной полуголой туристкой, чья палатка стояла недалеко от них. Это произошло как-то само собой. Пока её муж отдыхал после обеда, она, так и не накинув на себя платья, в купальнике и в крыластой соломенной шляпе, ушла в село за продуктами. Они увидели друг друга в магазине, обрадовались, как старые знакомые, хотя до этого там, у моря, не общались. И на обратном пути, посреди выгоревшей, пустынной степи, под обжигающим солнцем, потянулись друг к другу. А когда всё произошло, обнаружили, что купленное у местных молоко вылилось на землю из опрокинутых во время их схватки бутылей. И они с этой молодой женщиной с жадностью пили из бутылей остатки деревенского молока, и смотрели друг на друга, и смеялись, и вспоминали, как только что они оба, как два зверя, были не похожи на самих себя. И Игорю эта незнакомка в ту минуту казалось родной и приятной, и он был в такой же мере счастлив, как и в минуты близости со своей женой. В оставшиеся дни отпуска он с сыном по-прежнему ловил на рассвете с камней-валунов бычков на закидушку, а Зоя на походном примусе жарила добычу. И потом собирались за самодельным столиком и ели, обжигаясь, нежное белое мясо толстых рыбёшек. А та семейная пара уехала. И он не думал и не вспоминал о том, случившемся по дороге из магазина, случайном счастье. Потому что вокруг было много другого счастья. И это счастье лилось через край, из месяца в месяц, из года в год, оно казалось естественным и бесконечным, как солнце в небе.
И смерти тогда ни для кого не существовало…
Этого уже никогда не будет, подумал он.
Ему подумалось о том, что для человека естественно грустить по ушедшей молодости. И, пожалуй, когда-то в той, другой, жизни, он бы желал возвращения назад, туда, где переживал животную радость жизни счастливого животного. Но сейчас эти воспоминания не вызвали в нём ничего, кроме сожаления о том диком человеке, каким он видел себя в прошедшей жизни.
Он сказал, не оборачиваясь, продолжая глядеть в окно:
– Так на чём мы остановились?
– Я сказала, фарс мажор, а вы…
– А. Да. Именно фарс. И вчера, и всегда, вечный фарс. Вот что такое наша жизнь. Только скорее минор, чем мажор.
Где-то близко за окнами загремело, стёкла отозвались, загудели под усилившимися дождевыми потоками. В кабинете потемнело. Он включил свет.
Она