Филипп остановился на минуту, как бы для того, чтобы собраться с мыслями. Потом, подняв голову с благородной гордостью, продолжил:
– Когда скипетр перешел в мои руки, в нем было не более могущества, чем в палке шута, но я возвратил ему его достоинство. Властелин моих вассалов, но властелин по имени… Это я был у них в подданстве, а не они у меня, и я разбил эту цепь, объявив, что король не может быть вассалом своих подданных. Это был мой первый шаг, но оттого не менее серьезный.
– Поверьте, государь, мои советы не станут совращать вас с этого пути.
– Я дал почувствовать мою власть моим вассалам, – продолжал Филипп, одушевляясь, – когда приказал, чтобы каждая ссора, которая возникнет между ними, будет рассмотрена нашим парижским судом. В этом я последовал моей воле, а не их. Я освободил общины, я возвысил духовенство, и хотя оно готово отплатить мне неблагодарностью, я об этом не сожалею, потому что захочет оно или нет, но будет служить орудием моим планам. Мои крупные ленники, это правда, испытывают опасения и недовольство. Но я уже урезал их власть, и за меня стоят низшие бароны и богатые горожане. Однако этого мало. Мне надо привлечь на свою сторону часть могущественных вассалов, и тогда пусть другие бунтуют, если рискнут. Клянусь Богом, если они осмелятся, то мой меч проредит их владения, и я оставлю сыну в десять раз больше, чем получил от своего отца. Но некоторые из этих бунтовщиков мне нужны, чтобы укротить других. Филипп де Шампань, который остался бы нечувствителен к истинным благодеяниям, не способен устоять перед почестями и комплиментами. Его надо хвалить и сажать по правую мою руку. Филипп де Куртне мечтает только о подвигах рыцарства – его надо задобрить турнирами. Многие другие находятся в таком же положении, Герен, и если я хочу раздавить их моим железным нарукавником, я должен налить в него меду, чтобы привлечь их туда.
Таким образом говорил Филипп Август, оживленный, без сомнения, тем великим эгоизмом, который называется честолюбием, но также и той силой души, которая возвысила его над веком и которой следует восхищаться, потому что она спасла Францию.
Герен, человек скорее рассудительный, чем дальновидный, был, однако, способен понять эти великие планы и отказался от всякого возражения.
– Я не принадлежу к числу тех безумцев, – сказал он, – которые думают, что обширные планы могут быть исполнены посредством таких слабых средств. Но скудность вашей казны такова, что я, право, не знаю, где найти средства. Я обращусь к преданности парижской буржуазии.
– Повидайтесь с ними, Герен. А я попрошу совета, а может быть, и помощи у Венсенского отшельника. Это один из тех редких людей, чей взор умеет возвышаться, не теряя верности и ясности. Но прежде я пойду взглянуть на приготовления к моему празднеству. Ни за что на свете не хочу, чтобы Тибо де Шампань мог что-нибудь порицать, Герен! Прикажите, чтобы был готов мой конвой.
Герен ушел, Филипп отправился к Агнессе. Через несколько часов он выезжал из Парижа