В Париже, Гавре, Руане основной темой наших разговоров были люди, которых мы знали; они настолько нас занимали, что, запрещая себе рассказывать об их жизни, я лишаю остроты картину нашей собственной, которую я рисую: молчание это обусловлено совершенно очевидными причинами. Но все дело в том, что суета этих чужих существований, всегда непредсказуемая и нередко удивительная, заполняла наши дни, спасая их от однообразия. Вопросы вставали непрерывно. Жеже вышла замуж за одного из своих бывших преподавателей рисования; она не очень уживалась с семьей мужа, консервативной и набожной; у нее с мужем чуть ли не каждый день происходили ссоры, по отношению к нему у нее накопилось много обид, однако он привлекал ее: как переживала она эту двойственность? Она всегда была тесно связана с моей сестрой, но каждая взрослела по-своему: в их дружбе тоже были свои сложности. Жаклина Лемэр собиралась обручиться: почему с этим молодым человеком, а не с кем-нибудь другим из своих поклонников? Каковы были истинные причины ссоры, которая произошла накануне между Тапиром и де Листомер? Встречаясь с новыми лицами, мы изучали их со всех сторон, постоянно исправляя и дополняя их портрет, который пытались создать. Через это прошли все наши коллеги. Особенно интересовала нас Колетт Одри; мы задавались вопросами относительно ее взаимоотношений с политикой, с любовью, с ее сестрой, да и с самой собой. Сартр рассказывал мне также об одном из своих учеников, очень умном, чей нескрываемый цинизм забавлял его; сначала он собирался поступить в Колониальную школу, но Сартр склонил его к философии. Звали его Лионель де Руле. После развода родителей он жил в Гавре с матерью, увлекавшейся астрологией и алхимией; она объясняла характер сына и предсказывала его судьбу на основании его родства с тем или другим металлоидом. Молодой человек в подробностях рассказывал Сартру о своем трудном детстве. Сартр называл его «мой ученик» и относился к нему с большой симпатией.
Подобно Сартру, я придавала большое значение каждому индивиду в отдельности; с не меньшим усердием, чем он, я стремилась скрупулезно разобрать их, потом снова собрать, перекраивая их образ, а между тем я очень плохо их понимала; история с мадам Турмелен доказала мою слепоту. Мне больше нравилось судить людей, чем пытаться понять их. Этот морализм имеет давние истоки. В детстве превосходство, которым кичилась моя семья, поощряло мое высокомерие; позже одиночество породило у меня вызывающую гордыню. Обстоятельства еще больше способствовали моей склонности к строгости. Подобно всем молодым, клан дружков не скупился на резкие высказывания о добре и зле; как только я вошла туда, я тоже стала осуждать всех тех, кто нарушал его