10 июля. Читаю Ренана «Жизнь Иисуса». Решил выписывать все, что пригодится для моей фантастической книги о бесцельности. Мои положения таковы: бесцельность, а не цель притягательны. Только бесцельностью достигнешь целей. Отведу себе здесь несколько страниц для выписок.
25 VII.
Ты любил ее робко, эту жизнь многоцветную,
Без надежды пред ней ты молился в тиши.
Без рыданья принес ты ей грусть безответную
Стыдливо прекрасной души.
Как сияньем заката – печалью повитая
Без рыданий рыдала молитва твоя.
Как неспетая песня, как радость забытая,
Как могила, неведомо чья.
И из сердца великого, сердца влюбленного
По капле, по капле сочилася кровь,
И какого-то неба – иного, бездонного,
Без надежды просила любовь.
И стыдливо душа невозможного чаяла,
О вечном минуту моля,
И в безбрежности вечного тихо растаяла
В тихих лучах небытья.
Как покорного вечера благоухание,
Как безропотно тихий закат,
Как весенней любви, как любви трепетание,
Как первой любви аромат…*
27 июля, среда. Сегодня утром Лазурский получил от В. Брюсова письмо, где очень холодно извещается, что моя статейка о Уотсе пойдет*. От наших сегодня ни строки.
29 июля, пятница. Вечер. Писем от наших все нет. Вечер. Я перевожу Свинборна для своей статейки о нем*. Вот что я написал:
И пальм, и лавровых ветвей,
И грудей, дрожащих весной,
Они голубиных нежней —
Эти груди у нимфы лесной.
Ты возьмешь ли все крылья страстей,
Весь восторг домогильный возьмешь?
Эту песнь убегающих дней,
Что звучит, будто лиры дрожь,
Лиры, сокрытой в цветах,
Чьи струны дрожат, как огонь.
О! Ты все повергаешь во прах,
Но этого, бедный, не тронь.
Ах, изменчиво жизни крыло,
И смертный минуту живет.
Минута – и это прошло,
Пускай же идет, как идет.
Из живущих под небом никто
Свою смерть не умел пережить,
И достаточно слез пролито,
И грустно для грусти грустить.
Уж царствуют новые боги,
Их розы сломили ваш меч.
Они добродушны, нестроги,
Нежна их тихая речь.
1 августа, понедельник. Предисловие к «Онегину»*. Будь я рецензентом и попадись мне на глаза этот стихотворный роман – я дал бы о нем такой отзыв: Мы никак не ожидали от г. Чуковского столь несовершенной вещи. К чему она написана? Для шутки это слишком длинно, для серьезного – это коротко. Каждое действующее лицо – как из дерева. Движения нет. А что самое главное – отношение к описываемому поражает каким-то фельетонным, бульварно-легкомысленным тоном. Выбрать для такой вещи заглавие великого пушкинского творения – прямо-таки святотатственно. Стих почти всюду легкий, ясный и сжатый… В общем, для «железнодорожной