– Мне это чувство знакомо, – отозвалась Кейт.
Как много Эби хотелось сейчас ей сказать! Хотелось объяснить, что пробуждение интереса к жизни после долгой скорби исключительно важно, что многим женщинам у них в роду так и не удалось справиться с собой, что она гордится Кейт, которая борется до конца, стремясь вернуться к нормальному существованию. Но она ничего говорить не стала. Она была способна уладить многое, но только не в семейных делах. В этой области все настолько сложно, что оставалось лишь смириться. Именно поэтому Эби и уехала из Атланты. Она сжала руку Кейт, а потом вытащила из мусорного бака пластиковый пакет и пошла к дому, чтобы поприветствовать Джека.
Потому что Лизетте давно пришла пора тоже проснуться.
Когда было еще совсем тихо и темно, хоть глаз выколи, Лизетта проснулась. Она поднялась и стала тихонько одеваться. Натянула шелковое белье – такие вещички до сих пор посылала ей из Парижа престарелая мать. Прохладное и скользкое, оно облекало тело, будто окутывая волной свежего воздуха. Покинув Париж, Лизетта поначалу мамины посылочки выбрасывала – из принципа. Она уже не была той тщеславной смазливой девчонкой, которую когда-то знала ее мать. Но прошло время, и для белья Лизетта стала делать исключение. Какое тут тщеславие, если, кроме тебя самой, твое красивое белье никто не видит? Потом она надела синее платье и свежевыстиранный фартук, пахнущий лимонным мылом, которое Эби использовала для стирки простыней и полотенец. Единственное мыло, побеждающее запах плесени – а от него не так-то просто избавиться в вечной сырости.
Лизетта беззвучно сошла вниз, чтобы приготовить завтрак, но сначала слегка приоткрыла скрипучую дверь в спальню Эби и убедилась, что та дышит. С тех пор как умер Джордж, она каждое утро заглядывала к подруге. Эби не знала об этом. Ей очень не нравилось, когда Лизетта слишком о чем-то беспокоилась. В этом смысле они были не равны. Одной только Эби, все умеющей и уверенной в себе, было позволено беспокоиться, в том числе о чувствительной и капризной Лизетте.
Она включила в кухне свет и принялась за работу. Стояла тишина, ни шороха, ни стука. С годами Лизетта заставила себя привыкнуть к утреннему затишью, несмотря на то что когда-то больше всего любила вечернее время, с его искрящимся весельем и атмосферой всеобщего возбуждения. Эту черту Лизетта точно унаследовала от отца и не отрицала этого. Его ресторан не закрывался до утра, работал дольше всех прочих в Париже, что притягивало натуры творческие и беспокойные.
На стул, стоящий в уголке возле синего холодильника, тихонько сел призрак Люка – он проделывал это каждое утро. Люк выглядел так же, как и в последний день, когда они сидели вместе за ужином и им обоим было по шестнадцать лет; добротная белая рубашка под мышками пожелтела от пота, вызванного волнением, глаза на юном лице жадно ловили каждое движение Лизетты. Именно таким он был за минуту до того, как она вручила ему роковую записку, подобную многим другим,