“Прыгайте!” – крикнул я, протягивая руки. В эту минуту успех моей смелой попытки, уверенность, что я в безопасности от огня, придавали мне несказанную силу и отвагу, и я поймал единственных трех женщин, решившихся прыгнуть в мою шлюпку, так же легко, как ловят яблоки во время сбора. Нужно заметить, что каждая из этих дам непременно резко вскрикивала в ту минуту, когда бросалась с корабля, и, очутившись внизу, падала в обморок. Один господин, вероятно, одуревший с перепугу, едва не убил одну из этих несчастных, бросив тяжелую шкатулку, которая разбилась, падая в нашу лодку, и оказалась довольно дорогим несессером. Не спрашивая себя, имею ли я право распоряжаться ею, я тотчас подарил ее двум матросам, которые точно так же без всякого стеснения приняли подарок. Мы тотчас стали грести изо всех сил к берегу, сопровождаемые криками: “Возвращайтесь скорее! Пришлите нам назад шлюпку!” Поэтому, когда оказалось не больше аршина глубины, пришлось вылезать. Мелкий, холодный дождик уже с час как моросил, не оказывая никакого влияния на пожар, но нас он промочил окончательно до костей».
Элеоноре Тютчевой чудом удалось спасти детей и спастись самой. Федор Иванович Тютчев писал впоследствии: «Во время кораблекрушения Элеонора почти не пострадала физически. Но получила тяжелое нервное потрясение…»
И в эти трудные минуты рядом с супругой великого поэта оказался молодой Тургенев, литератор начинающий. Вот как он описал этот момент в очерке «Пожар на море»: «В числе дам, спасшихся от крушения, была одна г-жа Т…, очень хорошенькая и милая, но связанная своими четырьмя дочками и их нянюшками; поэтому она и оставалась покинутой на берегу, босая, с едва прикрытыми плечами. Я почел нужным разыграть любезного кавалера, что стоило мне моего сюртука, который я до тех пор сохранил, галстука и даже сапог; кроме того, крестьянин с тележкой, запряженной парой лошадей, за которым я сбегал на верх утесов и которого послал вперед, не нашел нужным дождаться меня и уехал в Любек со всеми моими спутницами, так что я остался один, полураздетый, промокший до костей, в виду моря, где наш пароход медленно догорал. Я именно говорю “догорал”, потому что я никогда бы не поверил, что такая “махинища” может быть так скоро уничтожена. Это было теперь не более, как широкое пылающее пятно, недвижимое на море, изборожденное черными контурами труб и мачт и вокруг которого тяжелым и равнодушным полетом сновали чайки, – потом большой сноп золы, испещренный мелкими искрами и рассыпавшийся широкими кривыми линиями уже по менее беспокойным волнам. И только? – подумал я: и вся наша жизнь разве только щепотка золы, которая разносится по ветру?»
Так Тургенев вступил во взрослую жизнь…
Прошли годы, и он написал о своей далекой уже в ту пору юности: «За несколько недель молодости, самой глупой, изломанной, исковерканной, но молодости – отдал бы я не только мою репутацию, но славу