– Нет, – просто отвечает Ева.
На ее животе – длинный шрам. Стоя в бараке, она любуется Пиренеями, освещенными лунным светом: они виднеются в маленьком окошке с деревянной рамой за спиной у охранника. Слова кажутся Еве такими далекими, ее взгляд теряется среди вершин, там, где нет людей. Вот чему она принадлежит – высоте, где ее душа может дышать чистым воздухом. На ее удостоверении личности ставят печать.
– Следующая!
Женщины по очереди подходят к бараку.
– Малер!
К бараку приближаются лакированные туфли Лизы.
– Детей нет?
У Лизы перехватило дыхание; она трясет головой.
– Nicht[37] ребенок? – раздраженно повторяет надзирательница.
– Нет, – отвечает Лиза, опустив глаза, как будто признавая ошибку, за которую ее осуждают.
– Парло!
Ноги Диты вязнут в глинистой почве: ее французские туфли-лодочки на каблуках очень тяжелые и громоздкие. Первый шаг – и она погружается в грязь до лодыжек, второй – и брызги летят вверх, на ее икры. Сюзанна толкает локтем Еву:
– Может быть, тут и не будет цыплят, но куры здесь точно есть, ты только посмотри! Я никогда не ошибаюсь!
Дита, запыхавшаяся, вся в грязи, подходит к надзирательнице, ничуть не теряя самообладания.
– Ребенок? – надзирательница ограничивается лишь этим словом.
– Пока что нет. Но оставьте меня на пару минут вон с этими, и все может измениться, – отвечает Дита, показывая пальцем на решетку, у которой сгрудились, толкаясь и посвистывая, испанцы, их становится все больше.
– Следующая!
Барак похож на волшебную избушку, где всем распоряжается судьба: туда заходит женщина, а выходит уже номер, и все это – под пристальным наблюдением двух охранников, вооруженных штыками. Комендант Давернь видит печальные метаморфозы, которыми он управляет, видит имена в списке, но, как только их вычеркивают, ему кажется, что тут же появляются новые. Ночь обещает быть долгой.
Вечерние сумерки
Как тихая жалоба.
Еще слышен крик птиц,
Которых я выдумала.
Серые решетки
Падают.
Мои руки
Снова появляются.
Все, что я любила,
Я не могу это удержать.
То, что меня окружает,
Я не могу это бросить.
Тень меня уносит,
Сумерки сгущаются.
Ничто больше не давит на меня.
Таков закон жизни.
Ханна Арендт
Rubias! Las rubias![38] Испанцы, прижавшись к решетке, воодушевленно приветствуют las rubias, делая им комплименты в отношении цвета их волос; тем временем женщины группами по шестьдесят человек продвигаются по центральной аллее, разделяющей лагерь на две части. Зарегистрированным