– Молодец, молодец! – уверял отец в восторге от храбрости сына, и оба отважно начали карабкаться по другой скале. Отделенные от всего мира брызжущей пенистой волной, мы составляли какой-то союз добрых товарищей трех разных возрастов.
В общем Тоша, благодаря своей покладливости, хорошо уживался. Мы расходились с утра в разные стороны: отец – на репетиции, я – на курсы, он – в детский сад. По вечерам приходили приятели наши, гости, – Тоша всегда с нами, всегда вооружен карандашом, всегда вырисовывает «лосадки» (сначала с тринадцатью и более ногами). В обороте головы и в положении туловища обыкновенно замечалось какое-нибудь новое движение. Отец ему рисовал зверей, я их вырезала, Тоша их наклеивал. Переводных картин не любил, рисунки отца ему были дороже. Помню, один лев больших размеров его особенно пленил, он долго носился с ним. Вообще зверята служили объединяющим элементом между отцом и сыном.
Старинный Бюффон был для обоих предметом неистощимых удовольствий, но он не читал его в четыре года, как отец, а всматривался в физиономии животных и положительно часами спорил о достоинстве той или другой морды мартышки.
– Нет, эта лучше, видишь, какая умненькая рожица, – говорит Серов.
– Нет, эта! – указывал сын на другую.
– Тебе говорят, что эта лучше! – сердится Серов.
– Нет, эта!
– Эта! – кричит отец.
– Эта! – вопит сын, пока я не заберу его на руки и не вынесу из отцовского кабинета.
– Дурафей этакий, – посылает ему вслед Серов.
– Нет, я не дурафей! – пищит в ответ из другой комнаты оскорбленный мальчик.
– Что ты ребенка дразнишь? – бывало, спросишь Серова.
– Как он смеет спорить со мной, он должен понимать, что взрослые лучше его все знают.
– Где же ему это понять?
– Ну, так пусть он ко мне не ходит.
Через несколько времени мальчуган, вооружившись громадным фолиантом, уже стучит в дверь.
– Папа, можно войти?
– Чего ты папу беспокоишь?
– Я хочу у него спросить…
– Чего спросить? – пристаю я.
– Да ты ничего не знаешь. Папа все знает, – обрывает меня мой наследник. Через несколько мгновений из-за дверей доносится детский смех и голос Серова:
– Ай да Тошка, попляши, твои ножки хороши!
Тоша гикает в упоении, качаясь на ноге у отца, и, видя, что тот в благодушном настроении, дерзает его просить представить гориллу. Ужасный крик раздается из кабинета. Тоша бежит бледный ко мне навстречу и прячется за мое платье, ворча на Серова:
– Папка гадкий, страшный…
Действительно, Серов, вооружившись палкой, до такой степени преображался от гримасы, искажавшей его лицо, что его было невозможно узнать. Тихо плетясь за своей добычей, он рычал, как настоящий зверь. Перепуганный мальчуган неистово кричит, я насилу могу его унять… Несмотря на свой страх, Тоша так ежедневно приставал к отцу, чтобы тот изобразил ему