Город жесток. Упаси тебя боги раскрыться, сократить дистанцию, понадеявшись на кажущееся сочувствие! Тем больнее будет укус, ужаление в самую душу. И это вовсе не потому, что кто-то тебя так уж ненавидит – нет, просто ты безразличен городу, настолько безразличен, что замечать твои беды и горести он попросту не желает, а посмеяться над ними… Что ж, отчего бы и не посмеяться? Если бы Город был живым – а иногда мне кажется, что он всё-таки жив своей странной и до омерзения чуждой жизнью – если бы он был жив, то, верно, в глубине своей чудовищной сущности изумился бы, узнав, что какая-то человеческая букашка надеется на понимание или хочет выглядеть личностью в его глазах… Впрочем, нет ведь у него глаз! – или всё же есть? И все эти бесчисленные чёрные провалы равнодушных окон, вычурность надменных витрин, презрительно полуприкрытые веки троллейбусов и безумные зрачки автомобильных фар и есть его глаза. Иногда мне кажется, что Город пристально вглядывается в наши жизни миллионами своих безжалостных и отстранённых… глаз? Всё же – глаз? Не знаю. Так чуждо может смотреть насекомое на камень, который нельзя съесть.
Это не просто слова. Случись что – и неосторожный канет в ночи без звука, без воспоминания, словно никогда и не было его на свете, а Город будет продолжать жить своей бесконечной жизнью.
Город стоит на останках своих жителей. Вереницы неизвестных тянутся по его улицам, чтобы в конце жизни приложиться к тем, кто был до них. Он силён тем, что нас в нём – миллионы, и исчезновение одной-двух песчинок из этой исполинской горы никак не скажется на самой горе, и она будет всё так же возвышаться безликой чёрной громадой.
Мерой защиты человека является полное неприятие сущности Города, недопущение ума к осознанию его страшного закона – словно дети, с головой закрывающиеся от буки одеялом, мы пытаемся убедить самих себя в том, что ничего этого нет, что всё совершающееся совершается словно бы и не с нами, что вот сейчас мы закроем последнюю страницу, и злые разбойники и жуткие чудовища останутся за обложкой, а нас напоят тёплым молоком и, поцеловав в лобик, положат спать.
Именно поэтому в недрах Города, в его искажённом сознании неотвратимо появляются свои странные мифы и легенды. Кто первый роняет мысль, кто развивает её? Сколько подобных искорок-мыслей погасло, не найдя понимания? И сколько ещё погаснет?
Но то миросознание, которое находит отклик в обожжённых Городом душах, даёт иногда удивительные результаты. Я говорю сейчас про легенду о призрачном автобусе, который якобы время от времени появляется на ночных улицах. Садящиеся в него никогда более не появляются в Городе, и сама память о них неуловимым образом быстро исчезает, словно и не бывало никогда такого человека… Все попытки задержать или хотя бы сфотографировать таинственный автобус неизменно оканчивались неудачей, хотя любой мало-мальски осведомлённый в городских сплетнях без запинки перечислит вам его приметы: цвет серебристо-серый, большие тонированные стёкла, внутри свет, неяркий, такой, что только-только видны силуэты сидящих на креслах пассажиров.
В чём-то этот случай сродни легенде о летучем голландце, только трансформировавшейся под гибельные условия Города. И антитезой звучит предположение, что пассажиры автобуса увозятся в какую-то иную жизнь, радостнее и совершеннее здешней – хотя, по здравом размышлении, никаких предпосылок к такому утверждению нет. Просто у человека есть свойство – надеяться на лучшее несмотря ни на что.
Поговаривают, что каждый из жителей Города один раз в жизни должен увидеть этот автобус. И решить, войти в него или же уйти прочь.
– … нет, старик, что ни говори, а доказательств этому никаких нет, – опуская усы в пивную пену, возразил собеседнику Син-Бад.
– А доказательств и быть не может! – задумчиво отозвался Джи, рассматривая свою кружку на просвет. Мелкие пузырьки росли, поднимались от самого дна и гибли в скопище себе подобных. – Мы с тобой прекрасно понимаем, что все наши построения основаны на голой логике с минимумом допущений. Нет фактического материала, и это само по себе уже является примечательным фактом, из которого можно сделать вывод, что ТАМ не так уж и плохо, а скорее даже хорошо, иначе хоть кто-нибудь да ухитрился бы вырваться обратно…
– Или наоборот, – хладнокровно парировал Син-Бад. – ТАМ плохо настолько, что люди гибнут, не успевая и подумать о возвращении. Рассуждая чисто теоретически: если кому-то надо, чтоб ТУДА поступал… э-э-э… некий контингент – или, правильнее даже сказать, материал – то логично предположить, что этот кто-то в этом каким-то образом заинтересован. А поскольку в природе альтруизм отсутствует, так что я скорее вижу на другом конце кровожадное чудовище, пожирающее доверчивых простачков.
– Э-э-э, нет, не согласен. Неверна сама посылка: природа ни в коем случае не злонамеренна. Допустим, ей чужда сентиментальность, но прогресс идёт по пути развития материи в жизнь, и далее в личность, и после самоосознания личности – по пути появления морали, и это тоже факт! И чем личность совершеннее, тем неприемлемее ей собственное развитие за счет ущемления других.
– Чушь, – покачал бритой головой Син-Бад. – И ты сам это прекрасно знаешь. Развитие,