Да, у меня не сильный голос. Манная каша никак не влияет на развитие голоса. Это самое первое. Теперь самое второе.
Меня зовут Филимон. Это не шутка. И у меня перед глазами детство. Не только перед глазами. И за спиной, под ногами и над головой у меня детство. Как же это понять? Наверное, просто. Но для этого я расскажу о себе, точнее, уже начал рассказывать. С манной каши.
Каждое утро я сижу перед тарелкой с двойной порцией каши и уминаю ее с приятнейшим чувством. Представьте: снежная гора, к ней подходит великан с большой лопатой и ест ее. Великан – я, а лопата – ложка, которая служит мне верой и правдой не только каждое утро, но и в обед, погружаясь уже не в рыхлую гору, а в горячее озеро с подводными жителями, и на ужин, окунаясь в желтую гору картофельного пюре.
Я люблю картошку тоже, но начало дня так напоминает кашу – оно такое же приятное, мягкое и вкусное, поэтому утром – исключительно каша. Как-то раз приготовили яичницу и очень пожалели. Что за пища – жареные яйца? Из них же могли вылупиться цыплята, а их на сковородку… несправедливо. Я вообще не люблю, когда жарят то, что может ходить, бегать. У меня слезы наворачиваются.
– Не плачь, – говорит мне мама. – Почему ты плачешь?
– Я не знаю, наверное, я такой добрый, – отвечаю.
Родители смеются и лохматят мне волосы. Я отбегаю, но отец настигает меня и начинает щекотать. Он любит смешить. Себя называет комиком. Я его – папой. А как еще? Не могу же я его звать «комиком» или даже «папакомиком». Наверное, он будет недоволен. Не люблю, когда папа с непрожаренной котлетой на лице. Говорят: «кислой миной», но мне нравится разговаривать на другом языке – филимоновском. Я Филимон и должен общаться на своем языке, а не на ванинском, танинском, варваринском. Поэтому придумываю разные фразы.
– Так не говорят, – отрицает мою новую фразу мама.
– А я говорю, – кричу я. – Я что, этим словом могу кого-то убить? Нет. Это мое слово. Оно родилось после манной каши. Каша – муза.
Родители чаще со мной соглашаются, чем нет, поэтому я собрал огромную коллекцию слов в большую зеленую тетрадь. Например «зуболобый» – человек, но не тот, у которого зубы изо лба выступают, а злой, агрессивный. Или же «собавек» – человечная собака, я таких неоднократно из окна высматривал. Они смотрят на тебя так жалобно, так говоряще. Два глаза – две полости, и когда моргают – словно произносят что-то в духе: «Возьмите меня к себе, накормите, я вам буду служить, пол мыть и мусор выносить». Я бы с удовольствием, но мама будет против.
Эта история произошла со мной в один прекрасный день. Ничего, что шел дождь. Это для меня прекрасно. Когда солнце – ясно, снег – опасно. Можно поскользнуться и упасть, поранившись до крови. Итак, прекрасный день, дождь… начинаю…
Да, я забыл упомянуть одну деталь. Мне тридцать лет. Это тоже не шутка. Я инопланетянин. Так мне говорит мама. А папа называет толстячком. Но я на него не обижаюсь. Я действительно упитанный.
Глава 2
Как все это началось
Суббота для меня началась с лязгающих звуков ключа в замочной скважине. Это первое. Ага, мама идет на работу – я догадался. Но зачем же так громко? У меня, в отличие от нее, выходной. Правда, у меня и вчера был выходной. И позавчера. Признаюсь, что для меня что ни день – то выходной. Но когда мама идет на работу, я испытываю такое чувство, что если я ее сын, то тоже сотрудник маминой фирмы. Пусть не появляюсь у нее на рабочем месте, но помогаю точно даже тогда, когда мама уже садится в седло (еще одна моя фраза, но она не означает, что мама ездит верхом), а я еще крепко сплю. Еще не время открывать глаза… а я настаиваю… не время! Ах, только не этот чавкающий звук! Только не он. Напоминает клацающих бульдогов, догоняющих маленького котенка. Пушистик мяукает, но ничего не может сделать – псы настигают, у одного длина слюны достигает десяти, у другого пятнадцати сантиметров… помогите… Клац, клац, клац… Ну конечно, второе, что я услышал, это было шуршание пакета и «здравствуйте» без ответного приветствия. Вместо ответа залаяла собака, зацокали каблуки маминых туфель, угрожающе заскрипели двери лифта. Я стал просыпаться, постепенно отходить ото сна, и для меня с каждым мгновением стали вылупляться звуки. Мгновение – мурлыкание кошки, которая находилась где-то очень близко. Следующее – тикание будильника, который может и позвонить, а может и пощадить. Наконец – дождь. Он лил всю ночь, я к нему начинал привыкать, и в полной тишине казалось, что он совершенно бесшумный, что он часть этой тишины.
Дома никого, поэтому желание влезть в тапочки и банный халат было особенным. Я встал, обернулся простыней (халата поблизости не оказалось) и, надев тапочки, пошел на кухню. На столе стояла большая тарелка манной каши, накрытая прозрачной посудиной, и записка: «Милый. У меня всего две головы. Будь умницей. Тарелку можешь не облизывать». На плите ждала сковорода с тостами.
Я фыркнул. Но не от последней фразы про тарелку – к такого рода шуткам я привык, и не от того, что она величает своих клиентов «головами», как коров, – к этому тоже стал привыкать, но к чему не мог,