И все-же по прошествии двух месяцев измученный друид приземлился в Аламефе. С недельку отдохнул, отъелся, силы восстановил, вздохнул тоскливо: «О‑хо-хо, ведь дуба дам!» – и побрел по направлению к пустыне. Местные жители согласно кивали безумцу в спину и крутили пальцами у виска.
Впрочем, если не считать самого факта пари, дураком Мунин как раз не был и, что такое Пустыня Ахов, представлял прекрасно. По этой куче песка можно всю жизнь бродить, но так никого и не встретить. А где носит чернокожего подвижника, знает разве что местный бог со странным именем Безносый Белый Майк.
Взяв все это в расчет, молодой человек с относительным комфортом обосновался в маленьком оазисе на самом краю пустыни и принялся оный оазис трудолюбиво расширять. Для друида, даже такого зеленого, как Мунин, это особого труда не составляло. Медленно, но верно оазис рос, пустыня отступала, Мунин зверел.
И все же прошло почти два месяца, прежде чем перед изрядно обросшим и загоревшим друидом предстал М'Чуринг. Как хитрый Мунин и рассчитывал, чернокожего подвижника мало прельщала перспектива превращения его любимой пустыни в цветущий сад. Подвижничество подразумевало прежде всего аскезу, иными словами – отсутствие тени, воды и любой другой пищи, кроме вяленых скорпионов. Посему М'Чуринг был на незваного гостя сильно разгневан, топал ногами, вращал очами и грозился пооткусывать наглецу уши почище страшного демона Тайсона. Кто таков Тайсон и чем он страшен, Мунин не знал, но на всякий случай преисполнился благоговейного трепета. Потом пал на колени, усилием воли отключил обоняние, ткнулся лбом в босые и целую вечность не мытые ноги подвижника и заканючил. Прими, дескать, о жираф среди аскетов, мя в ученики. Я для того с другого конца мира к тебе пешком пришел, три пары сандалий адидасовых в хлам изодрал, три посоха из священного шаолиньского бамбука измочалил, три бигмака – тьфу, гадость, вспомнить тошно! – сгрыз. Прими, я тебе буду скорпионов ловить, пятки чесать и анекдоты скабрезные на ночь рассказывать, а коли в чем ослушаюсь, так секи меня аки козу Амалфею!
То ли на М'Чуринга повлияли якобы сгрызенные бигмаки – воистину, тьфу, тьфу и еще раз тьфу! – то ли захотелось скабрезностей на сон грядущий, но он согласился. И еще полгода Мунин таскался за чернокожим гуру по пескам, ахал (а что еще в пустыне с таким названием делать?!), бесчисленное количество раз проклинал брата, свою дурость и грозил небесам дать дуба. Заветное семечко Дубобаба было совсем рядом, лежало в сандаловой шкатулке, та – в драной котомке, а котомку распроклятый чернокожий вечно таскал с собой, не выпуская из рук днем и кладя под голову ночью.
И вот на седьмой