– Говорить-то говорил, да так, больше стороною, обиняком. Ну я, признаться, не очень верил; думал, что ты с чужого голоса поешь.
– Я-то с чужого голоса?.. Да как это тебе и в голову-то взбрело? Да я тут все шашни, все входы и выходы знаю! Хочешь, я тебе покажу, кто к нам в полк из большого дворца ездит да всем делом руководит?
– Уж будто и покажешь? Чай, похвастал, брат. А потом, как к делу подойдет, – тогда и на попятный.
– Да лопни мои глаза, коли я тебе мимо хоть слово молвил! – почти закричал несколько отуманенный хмелем Фома, но тотчас же спохватился и, понизив голос, добавил: – Сегодня же вечером всех тебе покажу, всех по именам назову… Ведь у нас и дело-то стоит не за горами, а чуть не за плечами…
Передавая все эти подробности Луке, Фома никак не мог себе представить, что он роняет искру в порох, что Лука слушает его с жадным, напряженным вниманием не из простого любопытства, а из таких побуждений, которые были недоступны грубому пониманию Фомы.
– Я тебя с вечера к нашей съезжей избе сведу, – продолжал Фома втолковывать Луке. – Там всех их воочию увидишь, и речи все услышишь… Узнаешь, что неспроста я тебе говорил… А чуть только с боярами управимся, так и об вас, кабальных, позаботимся… Так-то, приятель!
И он вполголоса стал разъяснять Луке все нити подготовляемого стрелецкого движения, насколько сам понимал его…
Лука Сабур слушал жадно, стараясь запомнить каждое его слово, каждый намек; слушал, готовый броситься на своего приятеля и задушить его, растерзать за те предерзостные речи против бояр, которые тот высказывал не обинуясь, произнося весьма недвусмысленные угрозы, намеки на ужасы, которых можно было ожидать. Лука весь обратился в слух, чтобы не упустить ни слова среди хаоса криков, возгласов, ругательств, сочного чмоканья поцелуев, шумных споров и раскатистого смеха, перелетавших за стены тесного кружала и далеко разносившихся по улице.
В воскресенье утром, 7 мая, после обедни, был торжественный царский выход в соборы, а затем в большом дворце к руке царя Петра Алексеевича допущены были бояре, окольничие и разных иных чинов начальные люди. По окончании рукоцелования все бояре и знать нахлынули в дом ближнего боярина Кирилла Нарышкина – поздравлять его с великою, беспримерною царскою милостью: старший сын боярина, Иван Кириллович, несмотря на свои 23 года, был в тот день возведен в великий сан боярина и оружничего.
Понятно, что съезд по этому случаю у нарышкинских хором был огромный. Колымаги, кареты и коляски гостей стояли не только во дворе дома, но и на улице, по обе стороны ворот, в которые то и дело въезжали новые поздравители. У высокого крыльца нарядные холопы не успевали высаживать и взводить почетных гостей до той ступени лестницы, на которой встречали их сыновья Кирилла Полуэктовича и провожали в хоромы, гудевшие сотнею голосов. Тут была в сборе вся знать, родовитая и богатая, и все родственники, и свойственники Нарышкиных. Как водится в подобных случаях, так и теперь беседа вращалась,