Церковь в истории. Статьи по истории Церкви. Иоанн Мейендорф

в простую капитуляцию, но обсуждалась на открытом и свободном соборе обеих Церквей. Совершенно новая ситуация – выход из тупика – создалась благодаря торжеству «соборного движения» на Западе. Под влиянием Великой схизмы, которая начиная с 1378 г. противопоставляла пап антипапам, в Констанце (1414–1418) было признано преимущество авторитета Вселенских Соборов над папами. Папа Мартин V, избрание которого объединило враждующие партии Запада, подтвердил декрет «Frequens» («Изобильно…»), признавший папу ответственным перед собором, созывавшимся в определенные промежутки времени. Помимо прочего, это открыло возможность созыва подлинного и представительного Вселенского Собора, который, как и в первом тысячелетии христианской истории, включал бы представителей как Восточной, так и Западной Церквей.

      Собор проходил последовательно в двух итальянских городах, Ферраре и Флоренции (1438–1440), и был результатом серьезной уступки папства экклезиологическим установкам Востока. До этого времени папы считали, что разногласия между Востоком и Западом не подлежат обсуждению и что у Востока нет иного выбора, кроме как принять веру кафедры Петра и признать авторитет папы так же, как он признавался на Западе. В Ферраре и Флоренции обе партии встретились без предварительных условий: Латинская Церковь согласилась даже, что собор этот будет считаться Восьмым и тем самым станет продолжением общей традиции, проявившей себя в последний раз в Никее в 787 г. на VII Вселенском Соборе, осудившем иконоборчество. Соответственно, богословские и экклезиологические достижения Запада в период с 787 по 1438 г. были имплицитно поставлены под сомнение.

      Однако это важное для дела унии преимущество в длительных спорах в Ферраре и Флоренции не было использовано должным образом. Духовная пропасть между двумя мирами и различие в богословской методологии затрудняли взаимопонимание.

      Латинская позиция на соборе представлялась и защищалась наследниками латинской схоластики, прибегавшими не только к авторитету Предания, но и к философской аргументации, от которой очень далеки были православные византийцы. «Почему Аристотель, Аристотель? Никакого толка от Аристотеля», – бормотал изумленный делегат из далекой Грузии, когда доминиканец Иоанн Торквемада обсуждал тонкий богословский вопрос[416]. Другим примером, иллюстрирующим разницу в подходе к основам христианского опыта, был долгий спор о чистилище. И хотя обе стороны были согласны, что молитвы за усопших возможны и необходимы, они по-разному понимали природу «очищения», которое требовалось душам умерших людей. Латиняне, защищавшие законнический подход, настаивали, что Божественная справедливость требует удовлетворения за совершенные грехи, в которых не было принесено соответствующего им покаяния. Это противоречило греческому убеждению, унаследованному от свт. Григория Нисского, что богообщение есть бесконечное возрастание в чистоте и что возрастание это, являющееся назначением духовной жизни, действительно продолжается