Актея – наложница императора. Хью Вестбюри

вечерние безобразия.

      В своем утреннем расположении духа он любил, чтобы его бранили за дурное поведение. Человеческая натура всегда находила источник приятного возбуждения в сознании собственной испорченности. Ничто так не облегчает душу и не льстит гордости, как ласковые увещевания друга, который смотрит на ваши проступки сквозь сильно увеличивающие моральные очки.

      Упреки были так приятны, что соблазняют на новый грех. Император смутно чувствовал это, прильнув к груди Актеи.

      Она гладила его волосы и лоб без отвращения: ведь на ее груди покоилась голова властителя мира. В ее прикосновении чувствовался нежный упрек, и Нерон нисколько не удивился, когда она сказала:

      – Зачем Цезарь испытывает терпение фурий?[13]

      Вздох глубокого, хотя и мимолетного раскаяния был ответом на ее слова.

      Лукавая усмешка мелькнула на ее губах. Зрелище кающегося Нерона забавляло Актею.

      С материнской нежностью, которая, как она убедилась, лучше всего действовала на ее сумасбродного повелителя, она продолжала:

      – Безумный Цезарь! Ты не должен быть таким неблагоразумным.

      – Ах, Актея! – отвечал император, сокрушенно качая головой. – Даже могущественный Цезарь может иметь свои недостатки.

      – Могущественный Цезарь скоро присоединится к могущественному Августу, если будет пьянствовать каждую ночь, – сказала девушка довольно резко.

      Облако досады отуманило его лицо. Приятно, когда вас называют негодным буяном, но вовсе не приятно, когда вам напоминают, что вы убиваете себя.

      – Это все Тигеллин виноват, – сказал Нерон.

      – Тигеллин! Тигеллин! – воскликнула девушка. – Как я ненавижу его!

      – Я тоже, – заметил он. – Я тоже ненавижу его.

      – Так зачем же ты дружишь с ним? Зачем ты слушаешься его? Зачем ты повинуешься ему, как раб? – Лицо ее потемнело от прилива злобы и отвращения. – Зачем ты не убьешь это животное?