Так думала Мотренька, ворочаясь с боку на бок в жаркой постели… А тут еще этот соловейко не дает спать, щебечет тебе под самым окном всю ночь, точно ему сорокоуст заказали: щебечи да щебечи от зари до зари…
Да и ночь, как на беду, жаркая, тихая, душная, лист на дереве не шелохнется, воздух куда-то пропал, нечем дышать человеку. Вместо воздуху в окна спальни пышет душный запах цветущей липы, точно и она задыхается. А этот соловейко так и надрывается, так и стучит, кажется, под самое сердце.
«А той сердючок молоденький, що цапа за ногу пиймав… Який чудний… Козинячий лицарь… И яки в его очи чудни… А ну, буду думати про цапа, може, й засну… Цап-цап, у цапа роги, у цапа борода мов у москаля… Цап… цап… Мазепа… Палий… Петро… Карло… А те молоденьке москальча, що весною плакало у садочку? Царський, бачь, денщик, Павлуша Ягужинский, а плаче мов дивчинка… А що се соловейко все одно спивае?.. А може, й ранок близько… Подивлюсь у викно…»
И Мотренька осторожно сползла с кровати, чтобы пробраться к окну, выходившему в сад. Она была в одной сорочке, босиком и с распущенной косой, потому что не любила спать ни в чепчике, ни с заплетенною косой… А теперь же так жарко!.. Вот она идет к окну, а в окна кто-то смотрит. Ох! Да это белые цветы липы, это они так пахнут…
– Оце вже! Чи не коров доити? – послышался вдруг голос из угла спальной.
– Ах, няня! Як на мене злякала. – Это была старуха нянька, Устя, спавшая у панночки на полу.
– Де злякати! Сама злякалась… Думала, видьма йде, розхристана, простоволоса…
– Еени, няню, жарко, не спится…
– Може, блишки кусают?
– Ни, няню, блох нема… А так жарко. Я все думаю про Палия…
– От тоби на! Чи тебе не зглажено, часом?
– Ни, няню… А ты бачила Палия?
– Бачила, панночко… Що се вин тоби, дитятко, приснився?
– Не приснився, няню, а я так думала… Який вин, няню?
– Та старый, дуже старый. Такий старый, як ота тополя у перелазу… От, сказать бы, я стара: ще коли жив був старый Хмиль-Хмильницкий и мене замиж отдавали, так и тоди Палий був уже старый-старый, аж сивый… От уже я семый десяток по земли вештаюсь, симсот, може, раз на мене смерть косою замахувалась, симсот, може, молоденьких дубкив, що мини на домовину росли, посохло и позрубовано, а я все, мов бовкун-зилля, бованию на свиси, а Палий Семен так и передо мною такий ветхий, як я перед тобою, моя зеленька ягидка…
– А який вин, няню, из себе?
– Великий та понурый, а очи оттаки, а вусы орераки, сиви та довги, мов ретязи…
И старуха, сидя на полу, показывала, какие огромные глаза у Палия и какие длинные усы.
– Що ж вин робе, няню?
– Татар, та ляхив, та жидив бье. Ему так вид Бога наказано.
– А сам вин добрый?
– Такий добрый, рыбко моя, такий добрый, що и сказати неможно… Бо вин од святои золы уродивсь…
– Як от святои золы, няню?
– Так, от золы… В его й батько не було, тилько мати…
– Як же ж се, няньцю, я не розумию.
– А