Дня через два пришла пора выпускать цыплят в мир. Однако наседка – дутая пестрая курица – принимать их в своё благородное общество вовсе не торопилась. Она их нещадно клевала. Цыплята перемекивались от ударов таких через голову в пыль дороги и, ничего толком не понимая, моргали, лезли опять. Тут вступал вечно понтующийся на заборе – перья с переливом – петух. Он издавал угрожающие, курлыкающие звуки. Летел выставив голову вперед, как эмблема на мотоцикле Минск, и тоже клевал, пинал их, пытался порезать шпорами. Полсануть.
Бабушка называла петуха плохим контрацептивным словом.
Мы знали это слово, но не улавливали с ним ни малейшего сходства.
Петух же словно обладал пониманием некоторых человеческих лексем, тряс гребнем, орал с забора, высказывал массу назревших возражений, что мол, он не такой.
Бабушка что-то обещала ему в таких случаях, то ли бошку отсечь, то ли ингридиентом сделать. Неразборчиво.
А вечером, когда пролетела над вётлами цапля и крикнула, бабушка сунула в карман фартука початую бутыль самогона, чайную ложку и сказала, чтоб мы собирались на дело.
Слово «дело» нас вдохновило, и посеяло внутри холодок вперемешку со шпионской тайной.
Во дворе было темно, но предводительница наша намеренно приспособила себе на лоб фонарик. Щёлкнула им и стала похожа на единорога. Тугой луч шарил по брёвнам, затыканным мхом, пока не уперся в насест. А на нем в петуха.
Бутыль и ложку бабушка отдала Михе.
«Потому что ему уже десять, – подумал я, – и он курил за амбаром репей».
Петух сощурился – хвать худющая, но цепкая рука его за шею, прижала к груди и командует:
– Держи клюв, держи клюв!!!
А как держать, если он этим клювом как шашкой машет?
– У-у-у недотёпы, – ворчала она, садилась почти верхом на петуха, одной рукой подхватывала под крылья, поднимала, надавливала пальцами на костяную пасть.
– Наливай в ложку.
Миха нацедил, булькнул, изловчился и влил, петух сперва так сморщился, кашлянул, заперебирал лапами, словно чётко осознал: яду дали. Миха влил ещё.
Петух зачавкал.
Бабушка опустила его под ноги и ускорила путь пендалем:
– Пляши, дрыщамон!
Такую же вакханалию мы проделали затем и с наседкой.
Я по темноте сбегал ко входу за цыплятами в коробке. И пока наседка чинно усугубляла, мы подсунули в корзину, служившую гнездом чужих, пришлых, и накрыли пьяной курицей. Наседка долго ворчала, скандалила. Бабушка погладила её по голове и усмехнулась с некоторой нежностью:
– Дурища моя. Утром проснёшься – вот ошалеешь.
А