– На вот, твоя половина от продавцов.
Морозов убрал эти деньги в карман, а взамен вытащил полученную от Георгича «трешку».
– Возьми, дядя Саш! Не люблю должным быть…
– Как хотишь, – Тягач забрал купюру. – Мог бы и потом отдать. Пойдем, порубаем что ль.
На обед были борщ и картошка с мясом, – Варвара Антоновна сама принесла в судках из соседнего кафетерия. И, конечно же, были помидоры, свои. Дядя Саша и Сергей ели в каптерке, поставив тарелки на тележку. Тягач в два прикуса уничтожил свою порцию и продолжил начатый давеча разговор:
– Мировой он мужик, Семеныч!
Тут голос его сел, глаза посветлели, он предался благостным воспоминаниям и рассказал, как зимою подрался с Семенычем из-за денег, как порвал директору дубленку и как тот ругался, но ругался – так, для порядку, а по сути, не обиделся за дубленку.
#
Поев, дядя Саша отвалился к стене, затылком раздвинул полы старого ватника, нашел привычное, удобно примятое местечко на стеганой подкладке и засопел.
Время, остававшееся до конца обеденного перерыва, было добрым, хорошим временем.
Ни то, что ночи. Ночи были скверными. Он не знал, что с ним происходит, не понимал, мучит ли его бессонница или все же он спит, но ему снится, что не спит? Отчего-то эта неясность особенно терзала. Отчего-то непременно он должен был знать: спит он или не спит? Эта неясность сводила с ума, при том, что не это было важно. Сон ли это или же какое-то беспамятство, – неважно! А важно, чтобы длилось оно как можно дольше, до позднего утра, до той минуты, когда оставалось вскочить, напялить кепку на голову и бежать на работу.
Но к несчастью, обрывалось беспамятство намного раньше. Иногда он вставал и шел в уборную. Иногда обнаруживал, что лежит на мокром, хлюпающем матрасе и в уборную идти уже не нужно. Он изгибался, выискивая сухое место, и ждал, когда же наступит утро. Он лежал один, никто не видел его, никто не видел, как он поджимал колени и ждал, когда же наступит утро. Черный квадрат окна светлел с убийственной медлительностью. По углам копошились черные тени. Он замирал и всматривался в темноту, но удавалось разглядеть только кишмя кишащую кучу, а что в ней – жуть да и только. Иной раз, казалось, крысы, в следующую секунду он видел, что ошибся, это не грызуны, а руки! Черные обрубки рук, живущие своею жизнью.
Он боялся пошевелиться, думал, они не замечают его, пока он не двигается. Но в темноте мерцали маленькие зеленые глазки, и он понимал, что они знают о его присутствии. Да что – знают! Они собрались, чтобы мучить его! Он хватал ботинок и с проклятиями швырял его в самую гущу черных тварей. Они разбегались и затихали, но ненадолго. Едва истаивали по углам отголоски его надтреснутого голоса, как твари, прижимаясь к полу, снова сбегались в кучи и вновь шебуршали, елозили, скользили, превращаясь в живой клубок, а в центре клубка оказывался его ботинок.
Смертельная тоска охватывала его. Черная нечисть дразнила