Пробило восемь склянок, позвали подвахтенных. Буш вышел сменить Джерарда на шканцах. Хорнблауэр почувствовал на себе пристальный взгляд первого лейтенанта и сделал суровое лицо. Он взял себе за правило не говорить без необходимости и так был этим правилом доволен, что намеревался следовать ему и впредь. Вот и теперь он с удовольствием не обращал внимания на Буша, который нет-нет да и поглядывал на него озабоченно, словно пес на хозяина, готовый в любую минуту откликнуться. Тут Хорнблауэру пришло в голову, что выглядит он довольно жалко: взъерошенный, небритый и, вероятно, зеленый от морской болезни. В расстроенных чувствах он зашагал вниз.
В каюте он сел и закрыл лицо руками. Мебель раскачивалась в такт скрипению переборок. Пока он не смотрел на качающееся предметы, его, по крайней мере, не выворачивало. После Уэссана можно будет лечь и закрыть глаза. Тут вошел Полвил, балансируя подносом, как заправский жонглер.
– Завтрак, сэр, – объявил Полвил и продолжил словоохотливо: – Не знал, что вы встали, сэр, пока левая вахта не сообщила мне по пути вниз. Кофе, сэр. Мягкий хлеб, сэр. На камбузе горит огонь, если пожелаете, сэр, я в два счета поджарю ломтики.
Хорнблауэр с внезапным подозрением взглянул на слугу. Полвил не предложил ему ничего, кроме хлеба – ни отбивной, ни ветчины – ничего из тех вкусных и дорогих вещей, на которые капитан так безрассудно раскошелился. А ведь Полвилу известно, что он со вчерашнего дня ничего не ел, и Полвил имеет обыкновение пичкать его даже чрезмерно. С чего бы это Полвил вдруг предлагает ему французский завтрак? Под взглядом Хорнблауэра обычно невозмутимый Полвил потупился – это подтверждало подозрение. Для Полвила не тайна, что его капитана укачивает.
– Поставьте на стол, – буркнул Хорнблауэр, не в силах сказать что-либо еще.
Полвил поставил поднос, но не уходил.
– Когда вы мне понадобитесь, я позову, – сказал Хорнблауэр сурово.
Сжав руками виски, он попробовал припомнить вчерашний день. Не только Полвил, но и Буш с Джерардом – а значит, и вся команда – знают о его слабости. Стоило задуматься, и он припомнил кой-какие мелочи, утвердившие его в этой догадке. Сперва он просто расстроился, даже застонал. Потом разозлился. Наконец верх взяло чувство юмора, и Хорнблауэр улыбнулся.