На том берегу уже собралась большая толпа. Но люди, как и все, кто приходил к этой реке, не кричали, не возмущались, не звали Лодочника. Молча и покорно ждали они, когда за ними приедут: готовые ко всему, готовые к самому худшему. Все – в одинаковых одеждах из грубой мешковины, зажав в ладонях единственный свой рубль. Пора было приниматься за дело. Х-арн поправил ремень, в точности повторив жест убитого Лодочника, оттолкнул лодку, взял в руки весло. Солнце уже напекло голову. Снова косыми серебряными паутинками заволокло воздух, и это мгновение напомнило ему, как ещё вчера он бережным движением снимал их с тела Лидии, подув, вновь пускал по ветру. Но только на мгновение. Впереди, на том берегу его ждали люди. И берег приближался, и вставшие навстречу люди с суровыми, покорными, терпеливыми лицами вглядываясь в лицо Лодочника, ожидая прочесть на нём знаки грядущей судьбы.
Дельфин просыпается
Когда Юрий очнулся, солнечных пятен на стенах комнаты уже не было; она, как аквариум, была наполнена густым маслом сумерек, в тягучую глубину которых медленно погружалось тело Дельфина, уносящего с собой невесёлый прощальный смех.
Холодильный цех жужжал, как надоедливая муха. В «Авроре», по-видимому, закончился сеанс: внизу, тремя этажами ниже, как в котле, бурлило варево из смеха, выкриков, энергичного стука каблуков. Значит, сейчас либо девять, либо одиннадцать вечера. В тот миг, когда он почувствовал головокружение и сильную дрожь в ногах с острым приступом тошноты, стена, на которую он смотрел (не на стену – на картины в графике на ней), была освещена закатными лучами. Выходит, он находился без сознания около трёх (если девять) или даже пяти (если одиннадцать) часов. Вон девочка с картины смотрит на него из-за колючей проволоки раскрытыми от ужаса глазами, в которых замороженный крик: «Такого с вами ещё никогда…!» Было, девочка, было. Но не так, как сегодня. И тоска была, и острая боль внутри живота, и холод во всём теле, словно внутрь него напихали эскимо и обложили льдом. И ощущение одинокости (не той прекрасной одинокости, когда отъединённый от мира, уставившись в себя, как мать, вынашивающая плод, ты связан, как пуповиной, с миром в себе) – а той одинокости, вернее одиночества, которое размером с известный деревянный футляр. В лучшем случае, размером с эту комнатушку на Невском над кинотеатром «Аврора». И тоска, и боль, и вечная мерзлота в теле (правда, скоро проходящая), и вот это самое одиночество – то есть всё это бывшее, случающееся, но никогда ещё разом не соединяющееся в коктейль, теперь соединилось, смешалось, и от союза