– Очень красиво сделано.
Показал ей ящики и с голубянками, и с перламутровками, и с меловками[45]. У меня есть и ночные var., и дневные, и я ей указал на разницу[46]. У меня ведь есть очень красивые var., даже лучше, чем в Музее естественной истории в Лондоне. Я был очень горд – ведь тут я мог ей что-то показать и объяснить. И еще, она никогда не слыхала про аберрации[47].
– Они кажутся очень красивыми. И печальными.
Это как посмотреть. Все от нас зависит.
– От вас зависит! Это же вы все сами сделали! Сколько бабочек вы убили? – Стоит напротив, с той стороны ящика, и смотрит на меня во все глаза.
Ну, вы же видите.
– Нет, не вижу. Я думаю обо всех тех бабочках, которые вывелись бы, если бы эти остались жить. Только представьте себе эту трепетную, живую красоту, погубленную вами!
Ну кто может это себе представить?
– Вы даже этих никому не показываете, ни с кем не делитесь! Ну кто это видит? Вы, как скупец деньгами, набили свои ящики красотой и заперли на замок.
Я ужасно расстроился, ужасно был разочарован. Все, что она говорила, было так глупо. Какое значение могут иметь несколько убитых бабочек для целого вида?
А она говорит:
– Терпеть не могу ученых. Ненавижу тех, кто коллекционирует, классифицирует и дает названия, а потом напрочь забывает о том, что собрал и чему дал имя. С искусством тоже так. Назовут художника импрессионистом, или кубистом, или еще как-то, уберут подальше в ящик и перестают замечать в нем живого человека, художника, личность. Но я вижу, вы их очень красиво аранжировали.
Это она опять попыталась быть со мной милой и любезной.
Тут я сказал: я еще и фотографирую. У меня были фотографии, сделанные в лесу за домом, и еще как море перехлестывает через парапет в Сифорде[48], очень неплохие. Я их сам увеличивал. Положил их на стол, так, чтоб ей было видно.
Она посмотрела и молчит.
Не очень получилось, говорю. Я недавно этим начал заниматься.
– Они мертвые, – говорит. И странно так смотрит, сбоку. – Не только эти. Вообще все фотографии. Когда рисуешь что-нибудь, оно живет. А когда фотографируешь, умирает.
Как музыка на пластинке, говорю.
– Да, засыхает и умирает.
Я было собрался спорить, а она говорит:
– Но эти снимки удачны. Насколько могут быть удачны снимки.
Помолчали немного. Я сказал, мне хотелось бы вас сфотографировать.
– Зачем?
Ну, вы, как говорится, фотогеничны.
Она глаза опустила. Потом говорит:
– Хорошо. Если вам так хочется. Завтра.
Это меня ужасно взволновало. Все изменилось. Дела шли на лад. Тут я решил, что пора ей уже отправляться вниз. Она и не возразила ничего, только плечами пожала, дала мне заклеить ей рот, и все прошло хорошо, как и раньше.
Ну, когда мы спустились, ей захотелось