Агасфер вдруг прислушался, потом сказал:
– Все.
– Что все?
– Кончилось. Там. Отбой был. Отбой воздушной тревоги.
Вдруг стало очень тихо. Потом послышались шаги.
– Овчарку убирай! – зашипел Бухер.
Агасфер затолкал сумасшедшего под нары.
– Лежать! Тихо! – Он приучил Овчарку слушаться команд. Если бы его нашли эсэсовцы, все было бы кончено: сумасшедших усыпляли на месте.
Бухер отошел от двери.
– Это Бергер.
Вошел доктор Эфраим Бергер, тщедушный человечек с покатыми плечами и большой круглой головой, лысой, как бильярдный шар. Глаза у него были воспалены и слезились.
– Город горит, – сообщил он с порога.
Пятьсот девятый поднял голову.
– А что они говорят?
– Не знаю.
– Как так? Хоть что-то они должны были сказать?
– Не-а, – ответил Бергер устало. – Как только объявили тревогу, они сразу перестали жечь.
– Почему?
– Откуда мне знать? Приказывают – и все.
– А СС? Этих ты видел?
– Нет.
Сквозь ряды нар Бергер прошел в глубь барака. Пятьсот девятый смотрел ему вслед. Он ждал Бергера, хотел поговорить с ним, а тот, похоже, безучастен, как и все остальные. Ничего понять нельзя.
– Будешь выходить? – спросил он Бухера.
– Нет.
От роду Бухеру было двадцать пять лет, и семь из них он провел в лагере. Отец его был редактором социал-демократической газеты, этого оказалось достаточно, чтобы упрятать за решетку сына. «Когда он отсюда выйдет, ему еще останется лет сорок жизни, – думал пятьсот девятый. – Сорок, а то и все пятьдесят. А мне самому уже пятьдесят. Так что мне останется лет десять, от силы двадцать». Он достал из кармана щепочку и принялся ее жевать. «Что за чушь в голову лезет?» – подумал он.
Бергер вернулся.
– Пятьсот девятый! Ломан хочет с тобой поговорить.
Ломан лежал в глубине барака на нижних нарах из соломы.
Он сам так хотел. У него была тяжелая дизентерия, и вставать он уже не мог. Ему казалось, что с нижних нар делать под себя все-таки как-то чище. Чище, конечно, не было. Но все давно привыкли. В большей или меньшей степени, но понос был у каждого. Однако для Ломана это было хуже пытки. Он лежал при смерти, но при каждом судорожном сжатии своих внутренностей все равно извинялся. Лицо у него было такое серое, словно он обескровленный негр. Он слабо двинул рукой, и пятьсот девятый склонился над ним. Глазные белки Ломана отсвечивали желтизной.
– Вон там, видишь? – прошептал он, широко раскрывая рот.
– Что? – спросил пятьсот девятый, изучая его голубоватый зев.
– Справа, сзади – золотая коронка.
Ломан повернул голову к свету, в сторону узкого окошка. В него сейчас заглядывало солнце, освещая эту сторону барака слабым розоватым мерцанием.
– Да, – сказал пятьсот девятый. – Вижу.
На самом деле он ничего не видел.
– Выньте