Максим Степаныч верил в добро. Клиентам отпускал в долг и никогда не забывал и не путал спроса. Он только спокойно приплюсовывал и напоминал, например:
– Матрёна, я те прошлым четвергом три фунта огурцов выдал и нынче, значит, два… – он внимательно смотрел в лицо бабы и продолжал, подытоживая: – Итого пять. Так?
– Ишшобы! Три да два не складу, что ли! – возмущалась Матрёна.
А Степаныч спокойно и уважительно говорил:
– Пять! Здрасте пожалуйста вам! – и выдавал Матрёне треугольный кулёк, свёрнутый из газетного листа…
Иногда он серчал, но, правда, ненадолго, например:
– Володька! – говорил он Харламову. – Ты вот, к примеру, знаешь, что Советская власть меня раскулачила?
– Ну, – возражал уже поддатый Володька.
– Что «ну»? Я, вишь, торгую опять! Поднялся! Наплевал на неё, как я только на себя надеюсь, а не на ету срань… А ты? Всё пьешь и закусываешь в долг! Это как?
– Нормально! – возражал Харламов. – С получки отдам, Степаныч, ты же знаешь!
– Да не о том речь! – сердился Максим Степаныч. – Тебе, дураку, бы деньжат накопить и дело завести, бабу подобрать, что ж ты бобылём-то! Чай, не мальчик уже! Надеешься до пенсии дотянуть и на неё прожить?
– Ну, – опять возражал покачивающийся Харламов.
– Хрен тебе! – уже почти кричал Степаныч. – На ету пенсию, мудачок, только опохмелиться можна, а пить-то не с чего будет – ноги протянуть!
– Шшшшш! – подносил палец к губам перепуганный такими дерзостями Харламов. Но деда уже было не остановить!
– Чё ты шипишь-то? Не боюся я ихнего карцера! Раскулачат опять, а я снова встану! А они не могут! Ни хрена не могут! Просрали всё… эх, обидно… ить…
Харламов быстро трезвел от таких речей, испуганно хватал огурец, пучок укропа и галопом пускался по Лесной к опушке, где было всегдашнее место сбора у лежащей плашмя здоровенной катушки от кабеля, на которой постоянно организовывали «круглый стол» местные любители выпивки на свежем воздухе.
Круглый стол
Катушка от кабеля здесь, на опушке, лежала давно – даже опята облюбовали себе