Небо Аустерлица. Рассказы. Михаил Викторович Сафронов

посмотрел на мое лицо (а оно, наверняка стало сомнительным) и отошел, но ужас остался. Не помню, как я ехал в метро наполненном зомби, которые что-то читали, беседовали, мечтали, или черт знает, что там такое было у них в голове на самом деле. Наверно, в полуобмороке. Во всех я подозревал зомби, и ни в ком – живого человека. Я добрался домой, закрылся на ключ и просидел в квартире, не принимая друзей и не подходя к телефону где-то около двух недель, без пищи и сигарет. Я все искал принцип, по которому можно было бы отличить зомби от живого человека, чтобы наконец избавиться от этого ужаса. Принцип я так и не придумал, и от ужаса не избавился, только запрятал его в глубины бессознательного.

      Но я вывел одну простую истину, друзья мои, как бы более широкий принцип. В науке известно, что правильно сформулированный вопрос на восемьдесят процентов уже содержит в себе ответ. В переводе на наш простой язык это значит, что не надо задавать таких вопросов, ответы на которые могут тебя огорчить. И я перестал спрашивать себя, зомби тот или иной индивид, или же человек, тем более что в этом нет никакой разницы: и с тем, и с другим можно прекрасно найти общий язык и приятно провести время. Поэтому не задавай лишних вопросов, ибо сказано в Писании: не искушай Господа твоего. По этой же самой причине сейчас я не задаю себе вопроса: а понимаете ли вы меня, друзья мои».

      Под небом Аустерлица

      грёза

      Вдруг поплыли знакомые лица,

      И приснился невиданный сон:

      Видит он небо Аустерлица,

      Он не Стёпка – он Наполеон.

А. Башлачев.

      Наполеон внезапно проснулся среди ночи в своей палатке от невыносимой головной боли. Он открыл в темноте глаза, и некоторое время прислушивался к тяжелому дыханию адъютантов и денщиков, спящих на полу вповалку. Затем он отвернулся на бок, чтобы попытаться вновь забыться сном, но вдруг почувствовал мучительный и безысходный страх.

      Ему показалось, что кромешная тьма вокруг него, и пропитанный перегаром воздух палатки, и подкатывающая к горлу тошнота, и безысходность – единственное, что есть в этом чужом мире на самом деле, и что пребудет в нем навеки, и даже он сам – напуганный, подавленный и ничтожный – навсегда останется таким, он всегда был таким, и будущее никогда уже не наступит. На секунду он подумал о самоубийстве, но самоубийство показалось ему не менее ужасным и отвратительным, чем само существование, в котором не было ничего, кроме ужаса и отвращения.

      Тогда он поднялся со своего ложа, нащупал впотьмах шинель и, накинув ее на плечи, вышел на свежий воздух улицы. Было холодно и одиноко. Город спал, над ним красно-фиолетовыми тучами нависло большое февральское небо, как всегда, совершенное, и, как всегда, равнодушное в своем совершенстве. Только оно знало всё. Постояв немного с запрокинутой головой, Наполеон застегнулся на все пуговицы, поднял воротник