После XIV съезда РКП(б) и особенно после 1929 года Князева, пропагандиста красного террора и мировой революции, выставили на задворки литературы, против чего он возмущался, кроя на всех углах Сталина. «Ваша судьба, – писал ему в тот период его друг Лелевич, – вызывает во мне целый взрыв возмущения. – И успокаивал: – …Крепись! Классовая и неотделимая от нее историческая справедливость возьмет свое!» По закону нравственного возмездия в 1937 году пришел черед Красному Звонарю отвечать за рифмованные призывы к кровавому насилию и отрицание всего святого.
Теперь, надеемся, понятно, почему в ночь с 28-го на 29 декабря 1925 года Князев сторожил тело Есенина в морге Обуховской больницы на Фонтанке.
Не мог Князев разделять мнения о насильственной смерти поэта. Не для того он был приставлен цепным псом у заледенелого тела. Подпись под элегической балладой («Живший его стихами») насквозь лицемерна. Никогда Князев не преклонялся перед талантом Есенина и близких ему крестьянских поэтов – достаточно прочитать его пышущую ненавистью к ним книжку «Ржаные апостолы…», в которой он «стирает в порошок» Николая Клюева и его собратьев по перу, глумится над Россией и поет дифирамбы кровожадному Интернационалу.
«Все мы труп бесценный охраняем», – пишет странный ночной сиделец.
«С какой целью? – задаем мы резонный вопрос. – Почему на роль сторожа выбран не какой-нибудь служитель прозекторской (здесь работали восемь человек), а заботливо опекаемый партцарьком Зиновьевым преданный ему бард?»
Проверка показала: Князев действительно провел ночь в морге Обуховской больницы, охраняя тело убиенного поэта Есенина.
Какой-то абсурд в стиле Гойи. Он присутствует во всей англетеровской истории: в контрольно-финансовых списках жильцов гостиницы фамилии Есенина нет, но его упорно в нее «поселяют»; ванны в пятом номере нет (сохранилась инвентаризационная опись «Англетера», март 1926 года), но лжеочевидцы «затаскивают» в нее поэта, да еще присочиняют для пущей убедительности скандальный сюжетец с мнимой ванной. Милиционер, вчерашний наборщик солидной типографии, прошедший комиссарскую выучку и сдавший экзамен в секретно-оперативной школе, составляет полуграмотный «акт» и дает его на подпись явно избранным понятым; следственный фотограф почему-то устраняется, а на его месте в злосчастном пятом номере тут как тут придворный кремлевский мастер Моисей Наппельбаум, влюбленный в Свердлова и Дзержинского и так «кстати» пожаловавший из Москвы. Тело поэта еще не остыло, нет еще результата судмедэкспертизы, а ленинградские газеты наперегонки сообщают о самоубийстве, наконец, исчезают многие важнейшие документы есенинского «дела», как будто речь идет о зауряднейшем бомже, а не о великом русском поэте, стихи которого уже при жизни переводились в двадцати странах.
Однако пора давать ответ на поставленный выше недоуменный