И как конечный, действенный вывод этой формулы был взмах руки. Дернув длинный шнур «колотушки», Левушкин неторопливо швырнул связку через плетень, под радиатор наезжавшего «даймлера».
Левушкин бил из автомата в облако пыли и дыма, все еще окутывавшее грузовик.
– Стриги их, парикмахер! – упоенно кричал он.
Но из облака ударил ответный огонь, и древесная труха, посыпавшаяся из бревен над головой разведчика, запорошила ему глаза.
– Отход! – закричал Левушкин, и они помчались за дом, на огороды, к крутому берегу реки.
Беркович первым прыгнул с песчаного откоса вниз, но сделал это как-то странно, неуклюже, словно разобщившись вдруг в суставах. Левушкин приземлился на влажный прибрежный песок мгновением позже. Парикмахер лежал ничком. Запаленно дыша, Левушкин коснулся его затылка – и ладонь стала красной.
Он перевернул Берковича на спину и увидел окровавленный рот; темные шарики зрачков безвольно покатились в глазные уголки и застыли.
Левушкин услышал наверху тяжелый топот.
– Эх, душу вашу! – выругался разведчик сквозь стиснутые зубы и, подхватив автомат Берковича, помчался под крутым берегом к прибрежным кустам.
Стихли выстрелы. Румяный ефрейтор стоял на берегу рядом с обер-фельдфебелем, в трех метрах над Берковичем, и рассматривал убитого.
– Ich hab ihn niedergeschossen, wie ein Rebhuhn, – сказал ефрейтор. – Grad im Flugel[3].
– Gut! – мрачно буркнул обер-фельдфебель.
Неподалеку перевязывали раненых. Маленький радист с рассеченной губой, бледный, заученно кликал по походной рации какого-то «Jäger» – «Охотника».
– Ou, ein Hahn![4] – раздался со стороны огородов приглушенный вопль ефрейтора.
Он стремительно рухнул на землю, как борец на поскользнувшегося противника, а когда поднялся, в руке его разноцветным флажком трепетал единственный чернокоровичский петух. Петух делал отчаянные попытки вырваться, но красные толстые пальцы держали его крепко.
Господин обер-фельдфебель улыбнулся. Улыбка появилась и на лицах солдат. Даже рассеченная губа радиста потянулась в улыбке.
Взрывы и смерть они не видели. Взрывы и смерть – это неизбежно, а петух для солдатского котла – находка. Петух – это очень хорошо.
– Ein Hahn! – еще громче закричал ефрейтор и залез на поленницу, высоко подняв петуха.
Издалека, со стороны леса, раздался щелчок – будто бы ударил пастуший бич на опушке.
Ефрейтор, стоявший на поленнице, как на пьедестале, побледнел. Маленькие его глазки, разгоревшиеся под биением петушиных крыльев, как угольки, вмиг подернулись пеплом.
Две или три секунды ефрейтор еще продолжал стоять, словно бы осваивая неожиданную и неприятную мысль о том, что ему уже не придется хлебать суп из