толпа. «Несчастье! – подумал я. – Или полиция!» Это первое, о чем наш брат думает. Я уже начал было продираться сквозь толпу, как вдруг услышал чей-то неестественно громкий голос. В окнах теперь торчали три репродуктора, дверь в магазин была распахнута настежь. Голос шел из динамиков. В самом магазине было пусто и темно.

      И тут я увидел Хирша. Он стоял на улице среди других слушателей. Я сразу узнал его рыжую продолговатую макушку. Он не изменился.

      – Роберт! – тихо сказал я, вплотную подойдя к нему сзади и забыв о раскатах репродукторного трио.

      Он меня не услышал.

      – Роберт! – крикнул я. – Роберт!

      Он вздрогнул, оглянулся, изменился в лице.

      – Людвиг! Ты? Ты когда приехал?

      – Сегодня утром. Я уже приходил сюда, но никого не было.

      Мы пожали друг другу руки.

      – Хорошо, что ты здесь, – сказал он. – Это чертовски здорово, Людвиг! Я уж думал, тебя нет в живых.

      – А я то же самое думал о тебе, Роберт. В Марселе все тебя похоронили. Нашлись даже очевидцы твоего расстрела.

      Хирш рассмеялся.

      – Эмигрантские сплетни! Ну ничего, говорят, это к долгой жизни. Хорошо, что ты здесь, Людвиг. – Он кивнул в сторону батареи репродукторов и пояснил: – Рузвельт! Твой спаситель говорит. Давай-ка послушаем.

      Я кивнул. Мощный, раскатистый голос и так перекрывал любое изъявление чувств. Да мы и отвыкли от них; на этапах «страстного пути» людям столько раз случалось терять друг друга из вида и находить – или не находить – снова, что деловитая, будничная немногословность встреч и расставаний вошла в привычку. Надо быть готовым умереть завтра – или свидеться через годы. Главное, что сейчас ты жив, этого достаточно. Этого было достаточно в Европе, подумал я. Здесь все иначе. Я был взволнован. Кроме того, я почти ни слова не мог разобрать из того, что говорит президент.

      Я заметил, что и Хирш слушает не слишком внимательно. Он пристально наблюдал за собравшимися. Большинство слушали безучастно, но некоторые отпускали замечания. Толстуха с башней белокурых волос презрительно рассмеялась, недвусмысленно постучала себя по лбу и удалилась, покачивая пышными бедрами.

      – They should kill that bastard![7] – буркнул стоявший рядом со мной мужчина в клетчатом спортивном пиджаке.

      – Что значит «kill»? – спросил я у Хирша.

      – Убить, – пояснил он с улыбкой. – Прикончить. Это слово надо знать.

      Динамики вдруг умолкли.

      – Ты ради этого все репродукторы включил? – спросил я. – Принудительное воспитание терпимости?

      Он кивнул.

      – Моя вечная слабость, Людвиг. Никак от нее не избавлюсь. Только зряшная это затея. Причем где угодно.

      Люди быстро разошлись. Остался лишь мужчина в спортивном пиджаке.

      – По-каковски это вы говорите? – буркнул он вопросительно. – Немецкий, что ли?

      – По-французски, – невозмутимо ответил Хирш. (Мы говорили по-немецки.) – Язык ваших союзников.

      – Тоже мне союзнички. Мы за них воюем! Все из-за