Он был уверен в ее чувстве. Сейчас его больше волновал диагноз, который он как доктор ставил себе – мужчине и обременил им себя не без страха в заграничном путешествии.
«…Как просто и по-человечески объясняются его измены Колизею», – думала, улыбаясь, уже немало на свете пожившая Лидия Стахиевна. – И как мертвы иронические легенды по сравнению с живой, трепещущей жизнью! Его ведь никогда не манил разврат. Однажды он писал Суворину: «Вы пишете, что в последнее время «девочки стали столь откровенно развратны»… Если они развращены, то время тут положительно ни при чем. Прежде развратнее даже были: ибо сей разврат как бы узаконивался. Вспомните Екатерину, которая хотела женить Мамонова на 13-летней девочке… И не столько у вас случаев, чтобы делать обобщения».
Он после Италии сразу уехал на дачу под Алексин, которую нашел брат Иван. Дурацкая была дача: жалкая, у железнодорожного моста. При ней не было даже забора, стояла она на опушке в пустоте. Но, будучи флегматичным и тяжелым на подъем, он поселился здесь с семьей и сразу стал звать ее. И в его письмах была та живость, игра, нежность, короче, тот приподнятый жизненный тонус, который дает любовь. И не смущало его, что он, пишущий, на своей даче «был подобен раку, сидящему в решете с другими раками: тесно».
Она приехала на пароходе через Серпухов и привезла, как считала, сразу два подарка – Левитана и «Богимово». Хозяином Богимова был некий помещик Былим-Колосовский, с которым она познакомилась в пути, рассказала ему о Чехове, и тот через два дня прислал за всеми две тройки и предложение поселиться у него. И Чеховы увидели себя в великолепной барской усадьбе с каменным домом, липовыми аллеями, рекой, прудами. «Комнаты велики и с колоннами, парк дивный, церковь для моих стариков», – радовался он ее подарку. Но Левитан… Это было некстати. Некстати она приехала с влюбленным в нее Левитаном. И трудно было доказать, что она не влюблена: уж слишком красивым и благородным было лицо художника, выразительные глаза, гармония черт. Он был талантлив, известен, позировал Поленову для картины «Христос и грешница». Для женщин был неотразим, ибо влюбчив. Все романы его протекали громко, бурно, на виду. Он ухаживал откровенно, не стесняясь – в парке, на концерте, в поезде. Но как же Чехов не понял, что она, Лика, не влюблена в Левитана? Разве влюбленный позволит двусмысленные, глупые, пошлые письма, в которые рукой красавца художника вписывались комплименты, ее рукой провокации – «мой адрес и Левитана тот же». Разве позволила бы влюбленная женщина писать о ней, от ее имени другому мужчине сомнительные вещи: «Она любит не тебя, белобрысого, а меня, вулканического брюнета, и приедет только туда, где я. Больно тебе все это читать?» Или: «Замечаешь, какой я великодушный, читаю твои рассказы Лике и восторгаюсь. Вот